«Слон»
В ВОСКРЕСЕНЬЕ Васильев пересчитал еще раз получку. Три с полтиной он туго завязал в узел в платок, в красный, с белой каймой; остальные деньги — закопал в табак на дно коробки. Надел чистую рубаху, однобортную тужурку с раковинками вместо пуговиц. Оглядел ноги в новых ботинках.
— Всегда, сволочи, шов скривят. Работа называется, — поворчал, нагнулся и подавил пальцем кривой шов. Васильев жил в комнате у вдовой сестры.
— Аннушка, ты прибери и не зажигай ты, Бога ради, лампадку эту, шут с ней. Дух от нее, что в кухне.
Васильев стеснялся, что, если придет кто из товарищей и вдруг лампадка — сейчас скажет с усмешкой:
— Религиозный? Крепко Бога боишься?
И придется извиняться, что сестра, мол; что с бабой поделаешь! Тогда Васильев ругался в «богов с боженятами» и поглядывал на товарищей.
Филипп обтер рукавом свою фуражку с прямым козырьком, подул на донышко и приладил поверх прически. Во Второй Слободской чуть поскрипывал новыми подошвами и свернул к церкви Петра и Павла.
Солнце стояло высоко, было тихо, празднично, и смирно грелась на солнце пустая улица. Петропавловская церковь была нарядная, улыбчатая внутри церковь. Голубой с золотом иконостас и наивные цветные стекла в окнах. От них чистые цветные пятна ложились на белые женские платки, и ладан переливал разноцветным облаком, торжественным и задумчивым.
Васильев быстро оглянулся, не видит ли кто, и юрко шмыгнул на паперть. Солнце косило из окон цветными полосами, и блестели праздничные тугие прически, платки, а где-то впереди колыхались над толпой перья на шляпе. Чинной строго стояла толпа, все ждали херувимскую. Строгое молчание затаилось. Чуть слышно регент дал тон, и свежим дыханием вошел в церковь тихий аккорд. Люди перевели затаившийся дух, закрестились руки.
Васильев старался уловить в хоре голос Игнатыча — это он, должно быть, басом выводит: «о-о». Но хор пел вольней и вольней, и Филипп уж не старался высмотреть Игнатычев голос, слушал, смотрел на свечи, на радостный иконостас, на лампадки, как слезы. Филипп даже чуть было не перекрестился за соседом. Поднял уж руку, да спохватился и поправил прическу. И он стал в уме отговаривать себя от Бога.
«Какой есть Бог? — думал Филипп. Крепко подумал, даже озлился. — Если б был Бог, так стал бы он смотреть на безобразия, что по всей земле творятся. Человек безвинно погибает, а ему хоть бы что. Все может, а ничего не делает. Давно такому Богу пора расчет дать. — И Филипп с усмешкой поглядел на сосредоточенные лица соседей. — Поставил свечку в две копейки и думает себе два рубля вымолить. Держи, брат, карман!»
Хор смолк, и только одна басовая нота густо висела в воздухе. Филипп узнал: «Игнатыч орудует».
Нота была точная, круглая, ровная.
Обедня отошла, и толпа двинулась вперед, где с амвона протягивал седенький священник крест. Хор гремел победно.
Филипп не сводил глаз с маленькой дверцы, что вела с хоров на паперть. Повалили певчие. Вот и Игнатыч в полупальто и вышитой рубахе. Он что-то говорил регенту, маленькому, щупленькому, с козлиной бороденкой; они, видимо, спорили. Они выходили деловито, не крестясь, и Филипп слышал, как регент кричал Игнатычу:
— Да я-то тут при чем? Дьякон режет, занесло его, дисканты рвутся, а вы свое да свое…
Они долго стояли без шапок на ступеньках церкви, и толпа прихожан обмывала грузную фигуру Игнатыча и отрывала, сбивала регента. Его уносило потоком, Игнатыч удерживал за рукав.
Наконец они надели шапки и пошли рядышком к воротам ограды.
— Петру Игнатычу мое почтение, — и когда Игнатыч взглянул, добавил, чтоб закрепить: — С праздником.
— Ага, здорово, — сказал Игнатыч и удивленно глянул на Филиппа, — ты чего же?
— А послушать.
— Да и лоб-то не грех перекрестить, пожалуй.
Он долго покупал семечки у торговки и видел, как мастер с регентом прошли, и прошли не иначе, как в «Слон».
Шли они медленно, резонились о чем-то по хоровой части, Игнатыч напирал и сбивал регента с панели.
Васильев обогнал их, чтоб первому прийти в «Слон», чтоб не подумали, что увязался.
Ресторан «Слон» размещался в двух этажах. Внизу были стойка, машины, столы с рваной клеенкой. Парно, душно, хрипел орган, надрывались голоса, брякала посуда. Тут было дешево и всегда пьяно. Но верх был тихий.
— ее заводили за пятак, и она играла задумчиво, мелодично, как будто капает вода в звонкую чашу. Это был большой игральный ящик, какие бывают в детских шарманках. Столы здесь были со скатертями, с бумажными пальмами, на стенах картины в розовой кисее от мух.
Когда Филипп поднялся наверх, там было еще пусто. В конце зала у столика с тарелками сидел половой и заботливо вырезал перочинным ножом кукиш на деревянной палке. Из-под пола едва доносился гул машины и гомон голосов.
Васильев степенно уселся за столик, огляделся и постучал человеку.
— Сей минут, — крикнул человек, привстал и что-то наспех доковыривал ножиком. Стряхнул с фартука стружки и раскидистой походкой с трактирным достоинством пошел к Васильеву.
— Заведи-ка машину, — сказал Филипп.
— Музыку, — назидательно поправил половой. — Пятачок стоит, известно-с? А что поставить?
Он мазнул рукой по соседнему столику и шлепнул грязным листком под нос Филиппу.
— Прейскурант — по номерам можно.
— Пятый, что ли, номер вали, — приказал наугад Васильев, — и бутылку Калинкина.
Официант завел, и грустно закапала ария из «Травиаты».
Игнатыч увидел Филиппа, мотнул в его сторону головой и шутливо пробурчал:
— Что ты панихиду такую заказал? Надо было второй поставить.
«Клюнуло», — подумал Филипп. Игнатыч угощал регента. Но регент, видно, спешил, и мастер наспех подливал пиво в недопитый стакан. Регент поминутно чокался и глядел на часы.
Филипп спросил полдюжины и две воблы — он рисковал: мастер мог уйти с регентом.
— Так в среду на спевочку, не опаздывайте, в среду, значит, вечерком, на спевочку. Покорно благодарю. — Он засеменил к выходу и дрябло застукал по ступенькам.
— Жена у него с характером, — подшутил вдогонку Игнатыч и подмигнул половому.
— Бывают женщины, — громко сказал Филипп от своего столика и обернулся к Игнатычу.
— А ты женатый? — спросил Игнатыч. Он все еще улыбался — таким его не видел Филипп в заводе никогда.
— Холостой, слава Богу, — сказал Васильев.
— Видать, вишь огородился. — И Игнатыч кивнул на пол-дюжину, что строем стояла у Филиппа на столике.
— А подмогите, Петр Игнатыч, — сказал Васильев, привстал и выдвинул второй стул.
— Ну, уж не обидеть… разве одну. Получи! — Игнатыч кинул трешку половому и, переваливаясь, засопел через зал. — Так холостой, говоришь? — сказал Игнатыч, масляно улыбаясь. — Ухажер, значит? — и лукаво сощурился.
— Я и по этой части справный.
— А по какой же ты еще справный? — Игнатыч отхлебнул пива и все приятного ждал, улыбался.
— А по своей, по токарной, по мастеровой. — И глянул в глаза Игнатычу, так свободно глянул, немного с вызовом.
И сейчас же стерлась улыбка с Игнатыча, опять он посерел, как в мастерской.
«Поспешил, поспешил, — думал с испугом Филипп, — перебрал, запорол все дело»
Игнатыч посмотрел на воблу, допил стакан, стукнул донышком об стол.
— Ты что ж это, на прибавку, что ли, набиваешься? Так, брат, оно не делается! — и повернулся на стуле к половому: — Что ты сдачи-то, ай заснул?
Игнатыч встал и пошел навстречу официанту. Филипп смотрел ему в спину. Народ уже начал прибывать. И в бильярдной метко щелкали шары.
«И верно говорят — все они сволочи, мастера эти, — думал Филипп. — Человек перервись тут, а он об одном думает, кабы кто прибавку… Да на чертовой она мне матери!»
— Запорол! Перебрал, — сказал Филипп и больно стукнул кулаком о край стола. Звонко охнули с испугу бутылки.