Сдачи
— ДА НИЧЕГО там не того… не разберешь. — Виктор стоял боком в дверях столовой, без сюртука, в подтяжках. Он глядел и досадливо морщился на стенные часы и переставлял карманные. — А черт! Вот замотался, часы теперь стали — дьявол их… Да вчера ж тебе говорил — вот как к свиньям все за… за… черт его знает, — и Виктор завертел в воздухе кулаком с часами и зло, без терпения, глядел на Груню. — Не знаю, одним словом, — и Виктор вышел, и Груня слышала: возился, бросал что-то и с силой пинком толкнул стул.
Крики с улицы, и не визгливые, а густо поют будто. Груня вскочила, накинула шаль, побежала. Фроська туда же.
— Тебя куда несет! — крикнул Виктор в спину, как поленом стукнул.
Фроська на месте свернулась, платком полморды закрыла и перевивается вся.
— Марш в кухню! — крикнул Виктор и пошел по коридору. — Тебе чего, дуре, надо? Тебе чего понадобилось? Фроська дернула плечом.
— Подрыгай мне! Подрыта какая, скажите. Ее там не хватало. Фроська повернулась к окну.
— Сапоги!.. — крикнул Виктор. — С вечера! С вечера, дура, валяются!
Фроська шагнула, подняла с полу Викторов ботфорт.
— То-то! — Виктор пошел к себе, но в это время дверь распахнулась, и Груня торопливо вбежала, красная, и лицо все в радости и головой кивает, будто с веселым сюрпризом.
— Витечка! Народу! Поют, ходят, как на Пасху прямо. Ой, один смешной, понимаешь!
И Фроська из кухни высунулась, сапог на руке надет. Виктор стоял вполоборота.
— Мерзавцы! Орут, мерзавцы! — крикнул Виктор. Груня брови подняла. — Жидам царя продали! — крикнул во всю глотку Виктор, ушел к себе, хлопнул дверью, хоть не очень.
Виктор сел на стул среди комнаты, слушал, идет ли Груня. Не идет.
— Тьфу! — плюнул Виктор со всей силы в обои перед собой. Встал, вышел в прихожую, лазил по карманам шинели, глядел чуть вбок. Платок достал — все злой рукой — пальцы нащупали конфету, и с платком вместе пихнул в карман шаровар, в самый низ. Ушел к себе.
— Уря-я! — передразнил Виктор. И вспомнил, как Сеньковский кривлялся на еврейский манер: «Долой самодержавию и черту оседлости!»
Виктор скрестил руки, вцепился пальцами, и вдруг истома выгнула спину, и Виктор вытянулся на стуле, голову за спинку, и дохнул едва слышно сквозь зубы:
— Ре-ежь!
И вдруг оглянулся на Грунины шаги за дверью. Виктор вскочил, открыл двери и сделал хмурое лицо.
— А знаешь, старика можно устроить. Я уж говорил там… Видел полицмейстершу, просил, обещала. — И Виктор смотрел в глаза Груни, трогал глазами, пробовал.
— Ага! Ага! — говорила Груня, перевешивала Викторову шашку на крайний крюк.
— Да, и скажи, чтоб шинель почистила… и карманы вытрясти… труха всякая.
Виктор еще раз глянул в Грунины глаза, а Груня смотрела на вешалку, обдергивала свое пальто.
— Я думаю, Петру Саввичу надо, — начал Виктор и глядел на папироску, закуривал. Думал, глядит теперь на него Груня или уйдет сейчас, и вдруг над самой головой затрещал звонок.
— Кто? Кто, спрашиваю? — и держался за ключ.
— Не отпирай, не отпирай! — шептала сзади Груня. Но Виктор уже вертел ключом, он толчком распахнул дверь, толкнул человека.
— Да чего ты, дьявол, с ума сходишь! — какой-то штатский. Виктор нахмурился, вглядывался. Голос ведь знакомый.
— А тьфу тебя! — и Виктор пропустил мимо себя человека. Маленькая барашковая шапочка сковородочкой сидела на боку, как наклеенная.
— Да, конечно, Сеньковский, — шептал он и протискивался мимо Виктора. Он глазами уж зацепил Груню и протягивался к ней в узком месте. — А красивый, правда? — И Сеньковский состроил дурацкую рожу Груне.
Груня тихо повернулась на месте и пошла в коридор, в кухню.
— Гордая онау тебя, что ли, или не обедала? — говорил Сеньковский в прихожей.
Виктор запер дверь, оглянулся.
— Видал? — Сеньковский мотнул головой к дверям, и дрыгнула шапчонка.
— Штатское у тебя есть? — уж из гостиной говорил Сеньковский. — Нету? Ну-ну-ну, брат! — и Сеньковский размахивал пальцем перед самым носом Виктора. — У нас, брат, чтоб было! А где хочешь, там и доставай. Сейчас, брат, тебе расскажу. — Сеньковский скинул грязненькое пальтишко, кинул вместе с шапчонкой на диван, на подушку — Груня кошечку вышивала. — Водка есть? Без водки этого дела не разберешь. — И Сеньковский прошел в столовую. Там на скатерти стояли еще неубранные тарелки.
— Мадам Вавич, — крикнул Сеньковский в коридор, — пожалуйте непременно, я вам сюрприз принес.
— Груня, Груня! В самом деле, иди! Очень необходимо! — крикнул Вавич.
Фроська шаркала по коридору в опорках.
— А чего изволите, барыня велела спросить, — и Фроська вдруг фыркнула: узнала Сеньковского.
— Водки нам подай, — говорил Сеньковский, — не обхохочись, дура, — и сделал Фроське гримасу.
— Да, да! Водки живо, — говорил Виктор.
— И дворника позови, — Сеньковский отхлебнул из стакана. — Ну иди же, черт тебя. Дело вот какое, — Сеньковский прикрыл двери за Фроськой, — видал, какую блевотину тут жиды развели?
— Ну? — Виктор глядел, как прихлебывал водку Сеньковский.
— Ну, так сегодня же ночью сдачи! В Киеве герб сорвали, наш русский герб. Чего смотришь? — Сеньковский стукнул пустым стаканом и густо сплюнул на пол. — Да прямо сказать — трепануть жидов. Приказ тебе передаю, понял? Чей? Дурак! Чей? Мой приказ.
— Как то есть?
— А так то есть: выбить жидов так, чтоб сто лет вспоминали. Жидов… и жидовок.
— отвечаешь?
— Жидовкам можешь пузо пороть вот от сих пор — во по сие время! — и Сеньковский чиркнул себя пальцем. — И кишки можешь на руку наматывать, — и Сеньковский завертел кулак, наматывал.
— Что? Ты что сказал? — дохнула Груня и хрипло и на всю комнату.
— А что, под дверьми подслушивали? Больно стало? — Сеньковский держал стакан у груди, развалился на стуле, глядел снизу на Груню. — А есть и женщины, что кусаются. В кровь, как щуки. Спросите вот хоть… — и он кивнул на Виктора.
Груня вдруг зарделась, сразу. И Виктор не узнал лица — крашеное.
— Сволочь! — крикнула Груня и плюнула в лицо Сеньковскому. Он дернул рукой, расплескал стакан.
— Грунечка, Груня, — бросился к ней Вавич, — он врет, он врет, все врет.
— Про жидовок, говорю, врет, — бормотал Виктор в коридоре, — Грунечка!
Груня пролетела в кухню, вся красная еще, стала у плиты, снимала и хлопала крышками кастрюлек, спички схватила, опять положила.
— Груня! Аграфеночка! — говорил Виктор шепотом. — Грушенька, ты слушай, Грунюшка, я скажу что, слушай. Груня смотрела на плиту, мигала широкими глазами.
— Да Аграфена! — дернул за плечо Груню Виктор. Черная дверь хлопнула.
— Вот привела дворника. — Фроська вошла в кухню, а дворник топал у дверей, обтирал ноги.
— А ну сюда, сюда! — кричал Сеньковский из столовой. — Давай сюда дворника.
Виктор выскочил из кухни.
— Идем!
Сеньковский закрыл за дворником дверь.
— Ты вот что, ты доставить должен сюда, вот через полчаса, чтоб было, — Сеньковский ткнул пальцем в часы, — фуражку вольную, штаны и свитку там или пальтишко, вот на господина надзирателя. Понял? — Сеньковский двинулся к дворнику. — И смотри мне, сукин сын, чтоб ни гу-гу! А то знаешь! — и Сеньковский вдруг дернул лицо вперед, и дворник шатнулся назад. — Шкуру с живого сдеру. Пшол!
— Разиня! — визгнул Сеньковский, вцепился в волосы, в затылок и стукнул дворника головой о дверь. — Лбом, лбом прошиби! Слушай, доставай! — повернулся вдруг к Вавичу и заболтал в воздухе пустым графином.
— Фрося! — крикнул Вавич и сам вышел, пошел к кухне, не дошел — вернулся. — Сейчас, сейчас, — бубнил вполголоса Виктор и ходил, топтался по комнате. — Нет, ты кроме шуток — приказ? — Виктор на минуту остановился перед Сеньковским.
— А ты что, дурак, хотел? Бумагу? С печатью тебе? Да? С гербом? Три подписи? — Сеньковский выкручивал в воздухе пальцем. — С подлинным верно… Дура! Дура ты… Ну, скоро там? — Сеньковский стукал стаканом по столу. — Ты знаешь, что этой ночью, — Сеньковский хриплым шепотом заговорил, поднял одну бровь, косо наморщился лоб, — говорил генерал Миллер — сердце русского человека не может не возмутиться… да… никак не может… кровью должно обливаться, когда жиды нашего отечества топчут права русского монарха, и кто останется смотреть на это и кто, значит, сложа руки, пускай, значит, тот, значит — стерва, и все верные сыны родины должны как один человек… и чтоб возмущенье и чтоб жидам и всякой сволочи. Жиды, говорит, кучкой, и вы, говорит, должны сплотить оплот… и вали!.. по всем по трем! — Сеньковский уж говорил громко, на всю квартиру. — В портрет чернилом! Это как?
— В государя?
— Ну да! Не знал, подумаешь! Шварк чернильницей жидера какой-то. А что, морду не набьем? Набьем, так набьем, ой! Ой, жидочки-голубчики, покойникам позавидуете. Живьем, стервецы, в могилу полезете.
Фроська с опаской боком глядела на Сеньковского и осторожно поставила на стол новый графин водки.
— Ты не думай, — говорил уже сонно Сеньковский и тяжелой рукой наливал в стакан, — не думай, что мы вдвоем. Там уж есть. Приготовлено. Блатовню-то распустили? Вот! Там я еще человечкам мигнул, как следует. Это уж у нас, — и Сеньковский пьяной рукой хлопнул через весь стол, — во! Слушай! Ты пожрать давай, — вдруг встрепенулся Сеньковский. — В семь надо на место. Э-э! Батенька, у нас не игрушки в ушки! Не-е-е! — и он мотал головой, глаза сощурил. — Ну! Давай жрать, что ли, — Сеньковский вскочил, — или в кабак посылай, пусть принесет твоя эта задрыга.
«Заснул бы, — думал Виктор, — напился б и заснул бы».
А Сеньковский хлопал ладошкой по столу:
— Давай жрать, что ли! Посылай! Виктор нажал звонок.