Паскудство
САНЬКА спал ничком на своей кровати, одетый, как пришел от Мирской. Внутри будто что-то возилось, вертелось, как собака, которая кружит и не может улечься. Санька подвывал во сне, тряс головой и прижимал к щеке подушку, как будто у него болел зуб. Он встал впотьмах, вынул из кармана сложенную «катеринку» и на ощупь сунул в ящик стола. Он глянул на часы — они остановились на половине четвертого. Глянул в окно — нет, не светает, не хочет. Ночь как закаменела, как навалилась на город. Санька снова ткнулся в подушку, закрыл плотно глаза, — и неотвязно стоял около, вокруг головы, сладкий и томный запах духов Мирской, и щека помнила прикосновение гладкой кожи, и Санька терся лицом о подушку.
«Все устроится, все устроится, — думал Санька, — лишь бы утро, утро скорей, — и действовать, действовать. А если б он выстрелил? — Саньке представился весь скандал, и как Таня узнает. — Фу, позор, позор какой». Санька глядел в черный потолок, и все представлялось Танечкино лицо, когда ей скажут: «офицер застрелил в номере у этуали, в ту же ночь…» И Санька снова глянул в окно: может быть, крошечка рассвета. Придет свет и свеет все, как будто не было, и главное — сейчас действовать. И ноги сами напрягались, пружинисто вытягивались.
Но сон черным облаком стал кружить над головой, ниже, ниже, и закутал, запутал все видения, все мысли, все закружил серым дымом.
Санька проснулся, вскочил: брякает умывальник и полный свет. Незнакомая спина над умывальником, спокойно ворочались голые локти.
— Кто, кто это? — вскрикнул Санька. Человек не спеша повернулся и прищурил на Саньку мокрое близорукое лицо.
— Меня привела ваша сестра, — плотным, ровным голосом сказал он.
«Тот!» — подумал Санька и любопытно заглядел на человека.
— Да, да, тот самый, — закивал головой человек, сказал насмешливо, назидательно.
И Санька сейчас же обиделся и уж зло смотрел на этого человека: «Ишь, как руки вытирает, не спеша, причесывается, в мое зеркало разглядывает прыщик». Санька сорвался и выбежал в двери.
— Что? — с тревогой спросила Надя в коридоре.
— Да ничего, — огрызнулся Санька, — растирается… твой этот… соций.
— Не скандаль! — Наденька даже притопнула ножкой. — Дуняше сказано — мамин кузен! Слышишь?
— Хоть чертов брат! — ворчал Санька. Он мылся под краном в кухне. Он ненавидел этого «соция», хотел бежать сейчас на почту и телеграфом послать Алешке деньги. Пусть приедет Алешка, пусть поспеет, непременно надо, чтоб поспел, чтоб пошел Алешка и отдавил бы ноги вот этому, в зеркало, прыщик, мусолит время для важности. И Саньку рвал спех, он не мог стоять.
В столовой на часах было половина восьмого — почта открывалась в девять. Санька толкнул дверь в свою комнату. Он не глядел на приезжего, дернул ящик, схватил «катеринку» и без чая побежал на почту.
— Действую и кончено, — шептал Санька и бежал вниз через три ступени: он решил ждать на почте и послать первым.
Он шел, запыхавшись, как будто можно было опоздать, влетел в вестибюль почтамта, дернул дверь — огромную, как ворота, хоть знал наверно, что заперта. Выбежал вон и пошел дальше, чтоб хоть в ходьбе скоротать время. Время тряско билось внутри и гнало, гнало вперед. Пусто, зябко было на улицах. Но уютно горела лампочка в молочной напротив. Полная полька в чистом переднике, скучая, глядела в стеклянную дверь. Санька вошел, — очень спокойная полька и простые белые столики. Спросил стакан молока. Он видел через окно часы на почтамте, жегся горячим молоком. Мальчишка просунулся в двери и положил свежую газету на ближайший столик. Полька простукала хозяйскими каблуками и подала газету Саньке.
— Может быть… — сказала полька и пахнула на Саньку свежим запахом масла, и Санька из вежливости развернул газету. Это были «Полицейские ведомости». Санька шарил глазами по сырым столбцам и вдруг:
«Ко всеобщему сведению чинов вверенной мне полиции.
конечно, прежде всего те преступные лица, которые соблазняют народ, обещая небесные блага от прекращения труда; ответственность же за порядок в городе несет городская полиция, и ей мирное население города вверяет свой покой и охрану своего достоинства и имущества. Поэтому считаю своим долгом напомнить чинам полиции о той ответственности, которую несет каждый за малейшее нарушение порядка. Поэтому всеми имеющимися мерами полиция обязана предупреждать появление на улицах толп и скопищ народа, и в тех случаях, где применение полицейской силы может оказаться недостаточным, помнить, что помощь для прекращения бесчинств толпы всегда может быть оказана со стороны расположенных в городе войск гарнизона.
Полицмейстер».
И тут опять тот самый холодок лизнул под грудью, тот самый, карнауховский. И Саньке показалось, что это «ко всеобщему сведению» написано прямо ему — Саньке. «Войска гарнизона» — солдаты, несокрушимые, в каменных серых шинелях.
Солдаты и шаг мерной дробью по мостовой. Стали. Стало это серое. Вскинулись винтовки — торчком оттуда, острыми штыками блестят кончики… У Саньки билось сердце, и он уперся слепыми глазами в газету… Раз! — взяли на прицел. Сейчас, сейчас грохнет залп… Устоишь? Не побежишь? Устоять, устоять!.. И у Саньки бились кровью виски.
— Ничего не слыхали за сходку? — вдруг спросила полька. Санька вздрогнул, оглянулся. Полька глядела в двери голубыми умытыми глазами, и белые руки лежали на стойке среди тарелочек и пирожных. — Слышно было, тут коллеги говорили за собрание. Сделали собрание в университете.
— Нет, нет! — затряс головой Санька. — Не знаю.
— Паскудство делается, — сказала полька.
— Где? — Санька дернулся, обернулся, побежал глазами за хозяйкой.
Дверь звякнула, и вошли два почтовых чиновника. Хозяйка мерно закивала головой на полной шее и ушла в заднюю дверь.
Чиновники вполголоса говорили по-польски, поглядывали боком на Саньку.
Чиновники усмехнулись друг другу и стали греть о стаканы озябшие руки. Один показал глазами на «Полицейские ведомости» на Санькином столе, другой насмешливо прищурил глаз. Саньке казалось, что все что-то знают, важное, тайное, и что он в дураках, вышиблен, оттерт… Он ловил ухом польские слова, но долетало только «але» и «досконале», а речь жужжала, как жук в окне, вилась в двух шагах, и чиновники вздрагивали подбородками. И вдруг оба замолчали и, вывернув шеи, уставились в стеклянную дверь.
Неспешно шаркал по панели длинный пристав, и болтались полы расстегнутой шинели. Над красными скулами узкие глазки глядели вдаль.
Пристав прошел. Чиновники переглянулись.
— Грачек, — вполголоса вздохнула хозяйка из-за стойки.
— не так, не так идут, не той походкой, нарочно все идут, для вида, а не туда хотят. И вдруг на миг все глянуло тайной — все люди, все спешит, готовится, собирается, и вот быстро прокатил пустой извозчик. Санька не мог сидеть, вскочил, бросил на столик пятиалтынный.
— На здоровье, — сказала в зеркало полька.
Улица замелькала, завертелась спехом. Саньке казалось, что все валит, катит, торопится поспеть, будто осталось полчаса, и все бегут занять места, что тревожно орут газетчики… Городовой стоял на перекрестке, стоял с нарочным спокойствием — черной плотной тумбой.
Санька спешными шагами, как все, шел по улице, слушал деловой шум, и вдруг опала тревога, осела, как пена, деловым буднем глянули съестные лавки и полузаспанные лица прохожих. Опоздавший гимназист просеменил мимо. В соборе редким боем бубнил колокол. Санька оглянулся: пронесла, прокатила улица. Что? И куда делось?
В девять часов Санька влетел в почтамт. Два перевода написал Санька: учителю Головченко и другой, — вонзал Санька корявое перо, — Зинаиде Мирской на 50 (пятьдесят) рублей.
«Остальной долг при первых деньгах. Спасибо». Потом замарал «спасибо» и подписался: «А. Тиктин».
Санька еще твердо стукал ногой, когда шел по почтамту, по гладким плиткам, но на улице сразу стало холодно. Запахнулся, ворот поднял и слабой походкой пошел вдоль домов. Началась пустота, легкая и тошная, и Санька щурился на свет. «Только бы ручку, эту бы ручку, здесь, под рукой, ничего бы не говорить, а только идти так, пройти б хоть немного, хоть вот до угла. Ничего не надо, пусть бы хоть сказала, что придет, чтоб знак дала… что было, было вчерашнее. Хоть черточку — так вот, просто черточку карандашом, и ничего не надо». И Санька шел, раскачиваясь, подняв плечи, с руками в карманах, и тонкой, чуть заметной струной в белесой пустоте дрожало вчерашнее.
На углу в красной фуражке с медным номером стоял посыльный. Санька стал, и посыльный, выпростав из-за спины руки, снял и надел шапку.
— Пожалуйста-с! Бумажки? — и он полез за пазуху. Он подавал Саньке «секретку», карандаш — вот тут в сторонке удобней — и Санька без дыхания написал:
«Танечка, черкните строчку, штрих, сейчас. Что-нибудь.
».
Заклеил. Татьяне Ржевской. Улицу, дом.
— В собственные руки-с? — Посыльный опять вскинул шапкой. — Ответ будет?
— Непременно ответ, я буду… в трактире «Россия», тут на углу. — Санька сунул полтинник. Посыльный вертко завернул за угол. Санька перебежал дорогу, дернул хлябкую дверь трактира и забился в угол к окну, за извозчичьи спины. Он зюзил жидкий трактирный чай с блюдечка, и весь шум, хлопанье дверей, звяк посуды — все отбивало время, и время текло через Саньку, он слышал, как сквозил поток. Он знал, что посыльный сейчас уж там. Теперь, вот сейчас, пошел назад. Все теперь кончено — уже сделалось, только остается узнать. Санька не глядел на двери. И в уме посыльный был то на полпути назад, то, чтобы не обмануться, Санька отдергивал его снова к дому, и посыльный снова шагал от ворот.
Санька сам не знал, почему глянул в отекшее окно: и вот человек идет по панели, — сразу не понял, кто это твердым махом прет по панели? Привскочил, дернулся; «Алешка, Алешка! Не может быть! Но он, он, наверно». Санька хотел бежать, догнать. Но надо было платить — и посыльный, посыльный!
И вдруг, подняв от блюдца голову, Санька увидал, как пробивался к нему меж столами посыльный. Подошел, наклонился.
— Передал прямо им. Прочитали при глазах и сказали: «ответа не будет».