Бубенчики
С НЕБА падал веселый мягкий снег. Первый настоящий снег. Старик Тиктин надел свою боярскую шапку, глянул в зеркало, поправил и вышел на службу. И сразу из дверей белая улица глянула веселым белым светом. Новым, радостным. Тиктин глядел на снежинки, они не спеша падали, как напоказ. Тиктин бодро захрустел по песку на тротуаре. Извозчик, весь белый, процокал подковами мимо, и кто-то поклонился с извозчика. Тиктин заулыбался и радостно взялся за любимую шапку. Совсем другая стала улица, другой какой-то белый город. Опрятный, чистый, заграничный какой-то. На углу мальчишки бросались снежками и притихли, пока пройдет борода и бобровая шапка. Тиктин улыбался мальчишкам, весь уж в снегу. Глуше стал стук, и звонче голоса. Вся улица перекликалась, и стоял в белом снегу беззаботный звон извозчичьих бубенцов.
— Барин! Барин! — Как звонко Дуняша догоняет, в одном платке, красная, прыгает через снежные наметы. — Портфель забыли! — И смеется лукаво, будто сама для шутки спрятала.
— Ах, милая! Не простудитесь. Бегом домой!
— И вот записка вам, — говорила, запыхавшись, Дуняша.
Андрей Степаныч взял бумажку, сложенную, как аптекарский порошок.
«А. С. Тиктину» — карандашом наискосок.
Тиктин снял перчатку и на ходу стал читать.
«Слушай, папа: мне дозарезу нужно десять, понимаешь, десять рублей. Я зайду в банк, можешь дать?»
— Кто это его там режет, скажите, пожалуйста?
— Свезем по первопуточку? — нагнал извозчик дробным звоном. — Ей-богу, свезем, ваше здоровьице, — и махом показывал на сиденье варежкой.
Андрей Степаныч потоптался с минуту, тряхнул бобровой шапкой:
— Вали!
— Куда ехать-то, знаешь?
— Помилуйте, знаем, кого везем. В «Земельный», стало быть?
«Извозчики даже знают, — подумал Андрей Степаныч. — Однако!»
В вестибюле банка пахло теплотой, и от мягкости снежной за дверями было уютно, и новое, новое, что-то хорошее начинается. Андрей Степаныч улыбался опоздавшим служащим, а они рысцой взбегали мимо него по лестнице.
— Тоже дозарезу, наверно, — говорил Андрей Степаныч, — зарезчики какие развелись.
Наверху в зале тихо гудели голоса и метко щелкали счеты.
Андрей Степаныч прошел за стеклянную перегородку. В ушах еще стояли бубенцы, и щеки просили свежего снега; и Тиктин все улыбался и кивал на поклоны служащих, как будто бы поздравлял всех со своими именинами. И говор стал слышней, и круче чеканили счеты, как веселая перестрелка.
Завтрак мягко перегибал день. Перегибал мягким кофеем, пухлыми сосисками с пюре. В это время к Андрею Степанычу в кабинет курьер никого не допускал целые четверть часа. Тиктин придерживал стакан одной рукой, другой разворачивал на столе свежую, липкую газету. И сразу же тысячью голосов, криков и протянутых рук ворвалась газета. Толпились, рвались и старались перекричать друг друга: «За пять рублей готовлю… Все покупаю… Даю… даю… Умоляю добрых людей!.. Нашедшего…» — хором ахнула последняя страница. Тиктин прошел как через сени, набитые просителями, и раскрыл середину. Изо всех углов подмигивали заглавия: «Опять Мицевич», «О Розе на навозе» и подпись: «Фауст». Оставалось пять минут, и Тиктин искал, что бы прочесть с папироской. «Земельный… — Тиктин насторожился: — …национализм»… Земельный национализм? — Тиктин поправил пенсне на толстом скользком носу.
«Конечно, все можно объяснить случайностью, — читал Тиктин. — Даже нельзя решиться назвать человека шулером, если он убил десять карт кряду. Случайность… Случайно могут оказаться вместе и сто двадцать восемь человек одного вероисповедания. Даже в самом разноплеменном городе. Не подумайте, пожалуйста, что это церковь, костел или синагога… Это даже не правительственное учреждение и не полицейский участок! Это коммерческое… ой, извините: это даже претендующее на общественность учреждение. Учреждение, которому…»Тиктин начинал часто дышать, побежал дальше по строчкам: «… Каков, говорят, поп, таков… Это наш „Земельный банк“, роскошное палаццо… Нет, это русские хоромы с хозяином в боярской шапке, с боярской бородой, а вокруг — стольники и подьячие. Где уж тут поганым иноверцам! Бьем челом…»
«Фу ты, черт! — и Тиктин сдернул пенсне, ударил по газете. — Мерзость какая!»
Действительно, большинство служащих были русские. Было несколько поляков, немцы, был даже латыш, но евреев в «Земельном банке» не было ни одного.
— Почему я обязан? — сказал Андрей Степаныч в газету. Курьер просунул осторожно стриженую голову в дверь:
— Можно?
— Сейчас! — зло крикнул Тиктин через весь кабинет.
«Что же это, реверансы все время? — и Тиктин улыбнулся иронически-вежливо запертой двери и сделал ручкой. — Расшаркиваться прикажете? Так?»
на улице незнакомые люди! В «Новостях» полностью напечатали его речь.
«Да почему это передовитость меряется еврейским вопросом? Да скажите, пожалуйста! Так эксплуатировать свою угнетенность!» Тиктин встал, сложил газету и шлепнул ею по грязной тарелке.
— Претензии какие, — сказал он громко.
— Александр Андреевич спрашивают… Просить? — вынырнула курьерова голова.
— Дмитрия Михайловича ко мне, бухгалтера!
Тиктин ходил по ковру мимо стола и подбирал аргументы.
«Бесправие? Да, пожалуйста, пожалуйста, возьмите вы ваши права, пожжжалуйста!»
И ему хотелось швырять все веши со стола, все, все до одной — как будто он кидал права.
«Пожалуйста, ради Бога, и еще, еще!»
И хотелось выворотить карманы брюк: «Получайте! И тогда уж…»
Ему чудилось, что у него сзади болтается какой-то хвост, тесемка, за которую его можно дергать, вроде косички у девочки, за которую ее треплют мальчишки.
Он взял грязную газету и, пачкая руки в пюре, стал искать подпись: «Homo».
«Скорей бы Дмитрий Михайлыч!»
— А вот, слушайте, Никитин векселя выкупил?
— Да, известили, Андрей Степаныч, — и Дмитрий Михайлыч кинул веселый глаз на «Новости».
— Да! Читали? — спросил Тиктин, как будто сейчас вспомнил про статью. — Полюбуйтесь! — и ткнул к самому носу бумагу.
— Да чепуха! Наверно, у него брат без места.
— Так, извините, ведь это же печать, это же имеет общественное значение. — Тиктин наступал на бухгалтера и бил тылом руки по газете. — Национализм? Озол — русский? — Тиктин сделал грозную паузу. — Хмелевский — русский? Я спрашиваю. Дзенкевич, Мюллер, Анна Христиановна? Так вот, не видеть этого, — чеканил слова Тиктин. — Это скажите мне: чей национализм? Тех, кто только одну свою нацию и видит. Так зачем врать-то? — И Тиктин потряс скомканной газетой у самого носа бухгалтера и решительно, комком, швырнул газету под стол.
— Я горячусь, потому что пошлость, пошлость сплошная, — говорил, переводя дух, Тиктин. И толкнул газету ногой.
— Да вы спросите, — все смеясь, говорил бухгалтер, — вы их спросите: есть ли хоть один русский в конторе у Брунштейна, у Маркуса? Да пойдите — найдите хоть одного русского приказчика хотя б у Вайнштейна.
«Мысль!» — подумал Тиктин. И как будто отлегло. И он сказал добрым, резонным голосом, как будто от усталости;
— Да нет, помилуйте, итальянцев я ж могу ругать? Даже ненавидеть! А тут почему-то обязан все время под козырек, — Тиктин вздернул плечом.
— Да наплюйте, Андрей Степаныч, ей-богу.
— Да нет! Наплевать, конечно. Но если вся наша общественность вот в этаком вот… — и глянул под стол. — Так, значит, Никитин извещен? — сказал Андрей Степаныч, садясь за стол. — Отлично.
Бухгалтер вышел.
— Просить? — просунулся курьер.
— Погоди, — Тиктин встал, обошел стол и, оглянувшись на дверь, поднял газетный ком и засунул в корзину.
— Почему я обязан? — говорил про себя Тиктин, выходя из кабинета.
— Александр Андреич были, — подошел курьер.
— Где же? Когда? — сказал Тиктин, оглядываясь.
— Я спрашивал, — завтракали, не велели принимать.
— Ну? — спросил Тиктин, раздражаясь.
— Пождали, пождали и ушли.
— Фу! Глупо как, — и Андрей Степаныч нахмурился. Вспомнил записку: «десять рублей дозарезу». — Обиды уже? Здрассте, не хватало, — бормотал Тиктин, шагая. — Да почему я обязан, черт возьми? — и Тиктин повел плечами, будто сбрасывал тулуп.
Он, нахмурясь, вошел в зал. Взглянул на служащих, на спину бухгалтера и сейчас же сделал беззаботное лицо.
«Еще подумают, что из-за этой ерунды хмурюсь».
головы, осторожно трогал глазами лица прохожих.
«Действительно, сколько еврейских лиц?» — подумал Тиктин, в себя, под шубу.