III
Еще было темно, как меня разбудил Осип:
-- Вставай, пошли.
Я сейчас же вскочил и, держась за Осипа, пошел. На дворе было темно. Бело лежал пухлый снег, и с неба крупные наливные звезды смотрели серьезно.
-- Пока не надыть, чтобы тебя кто видел таким-то видом, -- сказал Осип. -- Сейчас пойдем, перелицуем мы тебя -- раз и два. Чайку вперед попьем, не торопясь -- валиком.
-- Валиком, валиком, -- повторял я за Осипом, и иду все, чтоб к нему поближе.
Мы зашли в трактир, где пили чай обмерзшие ночные извозчики.
Я пил вприкуску жидкий чай, закусывал баранкой.
Стало чуть светать, синим цветом подернуло окно в трактире.
-- Идем, браток, сейчас на барахолку, и там мы загоним эту шубу твою и там же тебе устроим вот этакую куртку, вроде что на мне. И шапку эту тоже надо долой. А ну, дай-ка сюда.
Осип повертел мою меховую шапку.
-- Да, -- говорит, -- она пятерку подымет вполне. А шуба, гляди, рублей как бы не тридцать потянула. Как думаешь?
-- Мне все равно, -- говорю я.
-- Зачем же зря татар-то баловать? Пошли.
Я никогда не бывал в таких местах. Куда-то далеко заехали мы с Осипом на трамвае. В переулке было сыро, мутно. В темную подворотню шмыгнули мы с Осипом, по темной лестнице; я путался в своей длинной шубе. Осип толкнул дверку, и на меня пахнуло затхлой вонью пыльного, старого тряпья. Под лампой на помосте два татарина ворочались в куче тряпья и ругались на своем языке. От тухлой пыли гнилой туман в воздухе.
-- Здорово, князь! -- крикнул Осип.
Оба татарина вскочили и оба вцепились глазами в мою шубу. Один не удержался и погладил ладонью по рукаву.
Я снял шубу. Ее трясли, щупали, носили на двор, мяли мех в руках и ругались все трое: Осип и оба татарина.
-- Сорок пять, последнее слово, -- сказал Осип и сунул мне шубу. -- Надевай. Пошли.
-- Сорок три!
-- Напяливай! -- заорал Осип и стал запахивать на мне шубу. Он толкал меня в двери. Мы вышли на лестницу. На площадке уже ждали другие татары. Сразу трое нас обступили.
-- Бери сорок пять!
-- Полсотни, -- сказал Осип и стал спускаться с лестницы.
-- Сорок семь! -- крикнули сверху. Осип стал.
-- Давай!
Нас потащили назад.
Татары отслюнили нам сорок семь рублей. Моя шапка пошла за пять рублей. И вот я остался раздетый у татар в этой пыли и вони. А Осип с деньгами ушел. Уж, наверно, прошло с час, -- а его все не было. Боже мой! Какой я дурак! Я остался без шапки, без шубы, неизвестно где, у каких-то старьевщиков. Я разболтал этому конюху, что я растратчик и что боюсь милиции. Он знает, что в милицию не пойду. Что мне делать? Я видел, что татары уже подозрительно на меня поглядывают. Они два раза спрашивали:
-- Что товарищ твоя: скоро ворочай -- эте?
На дворе было уже совсем светло. Я слышал, как звонил, гудел трамвай, как во дворе на морозе звонко орали татарские ребятишки, а на лестнице шлепали ноги и ругались голоса. Я стал придумывать, нельзя ли за мой костюм получить у татар какую-нибудь рваную фуражку и какое ни есть старье, чтоб выйти на улицу. Я видел, что они остро поглядывают на мои шевиотовые брюки. Я представил себя, каким я стану в этих лохмотьях, с моей бородой, в драной фуражонке на лютом морозе. Скрываться от милиции, прятаться от людей, как пес прозябший, скоряченный. Сегодня в "Вечерней" будет напечатано. Нет, все пропало!
Дверь хлопнула, я вскочил навстречу -- нет, не он. Какой-то татарин. Татарин стал болтать с хозяином, потом чего-то все на меня кивал, спрашивал. Я видал, что про меня говорят. Теперь, наверно, весь дом знает что-то подозрительное, какой-то гражданин... А что, как приведут сейчас милицию или сыщика? Начнут спрашивать: вас обокрали, раздели, обманули? Что случилось? Почему вдруг? Кто такой? У меня опять все замутилось внутри, и я решил, что нечего ждать, а сам пошлю татар за милиционером. Хоть бы от татар выйти без позору, а там в милиции скажу, что я растратчик и чтобы меня арестовали. И уж тогда все равно -- сразу по крайней мере. Буду сидеть и ждать суда. И я решил сказать татарам, чтобы пошли в район. Я поднялся и сказал:
-- Вот что, дорогие граждане... И вдруг слышу за дверью:
-- Да брось! Не продаю! -- И вваливается мой Осип, Осип с охапкой одежды. Красный весь с морозу.
Шапка -- финка с ушами, тужурка на баране, синяя курточка и брюки. Все ношеное, но все целое.
Татары бросились.
-- Почему давал?
А Осип на меня примеряет, по спине хлопает:
-- Гляди ты, брат, угадал-то как!
Когда мы вышли, я в стекла магазинов глянул на себя и не мог узнать.
Да, через час меня и дома не узнали бы.
Осип глянул:
-- Фалейтор как есть, куражу только дай побольше. Шагай теперь, как не ты -- никакая сила. Кто спросит -- говори: мой свояк. Так и говори: Осипу, мол, Авксентьичу Козанкову -- свояк. Откуда? Тверской -- и больше нет ничего. А теперь гнать надо в цирк, завозились, гляди-де, -- пятый час скоро.
Мне стало весело и, действительно, показалось, что я уже не я, а Осипов свояк. У меня походка даже стала другая, чуть вприпрыжку, и очень легко и ловко казалось после долгополой шубы.
Не узнали меня, что ли, вовсе конюхи, но они и виду не показали, что меня заметили. А я стал сейчас же помогать Осипу. Шла уборка конюшни. Я первый раз ходил около лошадей. Но я ничуть не боялся -- все казалось, что это не я, а форейтору нечего бояться. И сам не ожидал, как я ловко подавал ведра Осипу, хватал щетки, мыл шваброй, где мне тыкал Осип.
Француз Голуа стоял около своей лошадки. Я увидел, что при дневном свете лошадка совсем синяя. Голуа макал в ведро губку и синькой поливал лошадь и все ругался по-французски. Я, не поворачивая головы, громко переводил, чего хочет француз. А он удивлялся, что конюхи стали понимать. Но он скоро догадался, что это я пересказываю. Он подошел ко мне и спросил по-французски:
-- Вы умеете по-французски? Все на нас оглянулись.
-- Да, -- сказал я, -- немного знаю, -- и продолжаю ворочать шваброй во всю мочь. А Осип мне приговаривает:
-- Ты не рвись, ты валиком, -- и моргает тихонько на Голуа.
-- Откуда вы научились? -- подскочил ко мне француз.
-- В войну военнопленным во Франции год держали, поневоле пришлось немного.
И ушел за лошадь, будто мне работы много и некогда болтать. У меня сильно колотилось сердце, и я хотел, чтобы француз на время отстал. Но он нырнул под лошадь и оказался рядом со мной.
-- Вы здесь служите, вы новый, теперь поступили? Говорите же!
-- Нет, -- сказал я, -- я сейчас без дела и вот пришел помочь моему родственнику, -- и киваю на Осипа.
-- Пожалуйста, пожалуйста, -- затараторил француз, -- объясните, чтобы они не мазали копыта моей лошади. Я их крашу в синий цвет, а они непременно вымажут их черным. И никакого эффекта. Никакого! И чем больше я объясняю, тем они сильнее мажут. Ужасно! Пожалуйста.
И француз убежал.
Все сейчас же бросились ко мне.
-- Что, что он тебе говорил?
Я рассказал.
Я оглянулся, но сейчас же понял, что это Осип меня окрестил Мироном. Осип ухмыльнулся и, принимая ведро, сказал мне:
-- Спасибо тебе, свояк ты мой Мирон Андреич. Мирон Андреевич Корольков. Вот, брат, как!
Я глянул на свои ноги в ботфортах, на синие брюки и сам наполовину поверил, что я именно и есть Мирон Андреевич Корольков. В это время входит в конюшню служитель и говорит:
-- Осип! Слышь, Осип! Гони твоего земляка в контору, француз спрашивает.
У меня сердце екнуло. Я глянул на Осипа: идти ли, дескать? А Осип говорит спокойно:
-- Только не рвись, а катышком, помаленьку.
Я отряхнул брюки и пошел за служителем. В конторе француз быстро лопотал что-то человеку за столом -- он оказался помощником директора. Мы вошли; француз замолчал.
Я стал на пороге и говорю:
-- Здравствуйте. -- Кланяюсь по-простому. И так у меня хорошо вышло, будто я и впрямь только что из тверской деревни.
Помощник директора спрашивает:
-- Вы что, товарищ, Осипу родственник?
-- Свояки мы, -- говорю и снова поклонился.
-- Вот месье Голуа хочет, чтобы вы служили, а у нас штатных мест нет. Так месье Голуа предлагает вам у него служить лично. Лично, понимаете?
-- Лично, -- сказал я и снова поклонился.
-- Одним словом, у него в конюхах. И собак смотреть.
-- Можем и собак, -- ответил я.
-- Так вот объясните месье Голуа, как у нас в СССР: книжка, расчетная, союз там, страховка и с биржей как... Одним словом, все. А пока можете ходить поденно. Там уж сговоритесь.
Он взял перо.
-- Как звать?
-- Мироном звать. Мирон Андреевич Корольков.
Я это сказал и как будто отрезал что. Как будто не стало уже кассира Петра Никифоровича Никонова. Там он где-то. В тумане, в татарской пыли будто спит.
-- Можно идти? -- спросил я.
-- Губернии, значит, тоже Тверской? -- спросил помощник. -- Что это все тверские да скобские?
Я двинулся. Француз пошел за мной. Он схватил меня под руку.
-- Мой друг Мирон! -- кричал француз. -- Я сейчас покажу вам собак, моих друзей. Идем, идем!
Но я не спешил, как велел мне Осип, а шел не торопясь, упираясь. И тут спросил француза:
-- Однако, месье Голуа, сколько же вы мне жалованья положите?
-- Ах, скажите мне, мой друг, сколько вам надо? Вы будете чистить лошадь, вы будете водить собак на прогулку, чистить их щеткой. Вот так, вот так. -- И француз водил рукой в воздухе. -- Два раза в день кормить -- это надо варить. Но это очень интересно.
Я совершенно не знал, сколько спросить, я не знал, сколько получают конюхи, и решил, что спрошу Осипа. Собаки сидели в клетке, и все пятеро залаяли навстречу Голуа: четыре сеттера и черный пудель. Они блестели, как намазанные маслом, -- до того лоснилась шерсть. Я потом узнал, что француз помадил их особой помадой и подкрашивал красной краской сеттеров.
Голуа открыл клетку. Собаки бросились к нему, подскакивали, старались лизнуть в лицо.
-- Гардэву! Смирно! -- крикнул француз.
Собаки замолчали и моментально уселись в ряд на земле и замерли, как деревянные.
-- Вот, -- сказал Голуа, -- это Гамэн. -- Пудель обернулся. -- Это Гризетт. -- Француз назвал всех собак по имени. -- Повторите.
Я повторил.
-- О! Да вы гений, мой друг! Браво для первого раза. На место! -- крикнул он на собак и поволок меня к лошадке.
Конюшню уже прибрали, и Осип склеивал цигарку из махорки.
-- Что, навяливается, чтоб с ним работать?
-- Сколько просить? -- крикнул я Осипу.
-- Как это "на манеж"?
-- А вот как представление, то с ним вместе работать или только около собак ходить?
Француз хмурился и глядел то на меня, то на Осипа.
Я спросил француза, должен ли я буду помогать ему на арене.
-- Боже мой! Неужели это вам не интересно? Я вам разрешаю.
-- Ну, а я благодарю вас. Я не люблю на публике.
-- Вы привыкнете, это ничего, мой друг. Только первый раз, а потом...
Я глянул в глаза Голуа и спросил серьезно:
-- Вы нанимаете меня с выходом или без?
-- Это мы увидим, -- надулся француз, -- годитесь ли вы еще... -- И отвернулся.
-- Как вам угодно, -- сказал я.
Осип как будто понял, что мы говорим, и сказал, сплевывая махорку:
-- Без выхода проси с него семьдесят пять рублей, а с выходом сотню. Главней всего -- не торопись. Одумается француз. Он крутит, а ты валиком, валиком. Пошли-ка обедать.
Голуа заплетал в косы гриву своей лошади и не обернулся, когда мы с Осипом пошли к двери.
-- Не сдавай ни в коем разе, -- сказал Осип, когда мы в трактире сели за чай.
Я только что раскрыл двери, около которых я тогда метался и ждал девятого человека, и сразу услыхал этот резкий крик, цирковое гиканье: "Гоп! Гоп!" -- и щелканье бича.
-- Самарио, итальянец, работает, -- сказал Осип.
На арене металась лошадь. Человек пять конюхов стояли на барьере, растопырив руки. А вокруг пустые места смотрели сверху деревянными спинками. Смуглый брюнет в зеленой тужурке, нахмуренный, злой, кричал резко, как будто бил голосом: "Гоп! Гоп!", щелкая длинным бичом по ногам лошади. Лошадь вертелась, вскидывала ногами, дышала паром на холодном воздухе, косила испуганным глазом на хозяина. Вдруг лошадь прижала уши и бросилась в проход на меня.
-- Держи! -- крикнули конюхи.
Мирон.
-- Алле, алле! -- кричал Самарио.
В это время кто-то сзади схватил меня под руку.
-- Мой дорогой друг, месье Мирон! -- И Голуа потащил меня вглубь, в коридор, что темным туннелем идет под местами. -- Между друзьями не может быть спора, -- говорил француз. -- Деньги -- вздор, искусство -- впереди всего.
Я глянул на него; француз закивал головой:
-- Сто рублей, и работа на манеже.
И тут я заметил его глазки: совершенно черные, как две блестящих пуговки. Он на минуту остановил их на мне, и в полутьме стало чуть страшно.
-- Сегодня пятнадцатое. Начинаем! Вашу руку. Идем!
Все катилось как во сне, быстро и бесспорно. Ведь дня не прошло, а я как будто прожил полжизни Мироном Корольковым. И Мирон выходил мужичком крепким, старательным и себе на уме. Все конюхи высыпали смотреть, как мы будем репетировать с французом. Он опять повторял свои шутки. Я перевел одну и крикнул конюхам. Все захохотали.
-- Что вы сказали? -- бросился ко мне Голуа. -- Ах, мой друг, научите меня, чтоб я сам это сказал.
Я ходил с Голуа и долбил ему русские слова.
-- Корошенька мальшик прицупалься на трамвэ! -- Это когда пудель висел, уцепившись за хвост белой лошадки. Потом пудель пускал хвост и катился по арене кубарем. Вставал совершенным чертом: мы его намазывали салом, и он весь вываливался в песке.
-- Корошенька приекала домой, -- говорил Голуа.
Я сам выдумывал всякую ерунду, и мне было весело.
-- Надо еще для детей, -- сказал француз. -- В воскресенье детский утренник, все школы, мальчики, девочки, надо смешно и немного глупо.
И тут я подумал: "Ведь, может, и Наташа придет. Поведут со школой".
На арене уже играл оркестр, и я в проходе увидал, что лошадь Самарио на задних ногах топчется под музыку, а Самарио стоит под самыми ее передними ногами и грозит ей хлыстиком перед носом.
Человек в клоунском костюме сосредоточенно смотрел на наездницу, что прыгала под веселый марш на спине тяжелой лошади. Вдруг этот человек сделал дурацкую рожу, заверещал не своим голосом и бросился на арену.
-- Рано, рано! -- закричал с арены человек в пальто. -- Да считайте же, сколько раз я вам говорил, -- на половине пятого тура ваш выход. Сначала, маэстро! -- крикнул он в оркестр.
Осип схватил лошадь; наездница села на голубой помост на спине лошади. Музыка грянула марш. Осип пробежал несколько шагов и пустил лошадь.
-- Три... четыре... Ай-я-вай-вай-ва? -- вдруг заорал он во всю мочь визгливым голосом и кинулся к наезднице, высоко подбрасывая коленки на бегу.
Но тут Голуа потянул меня:
-- Мой друг, я забыл: прицупалься трамвэ!
-- Я вам буду суфлировать, -- успокоил я наконец Голуа.
-- Бон, бон, мой друг, корошо. Я уверен. Бон.
Перед представлением Голуа напялил на меня фрак с галунами, сам подмазал мне брови и нарумянил щеки, подвел глаза. Теперь я и сам не узнал себя в зеркале. Я волновался...
-- Главное -- кураж, кураж! -- приговаривал Голуа. -- И ни слова по-русски. Мы -- французы. Артист Голуа и его ассистент. Ассистент! Вы понимаете? -- Голуа поднял палец вверх.
Мы пошли к собакам. В проходе мелькнул у меня перед глазами набитый людьми амфитеатр, яркие фонари под куполом. Голубая наездница бочком сидела на толстой лошади. Лошадь мерными волнами тяжелым галопом шла по арене.
-- Вы только кланяйтесь: вот так, -- говорил Голуа, -- а я делаю рукой -- вуаля. -- Он браво взмахнул рукой и кивнул вверх подбородком. -- Дю кураж, месье Мирон. После Самарио -- клоун, и сейчас же наш номер. Вот! Слышите? Это его музыка. Берите собак. Гамэн!
кланялся во все стороны. Я заметил, как Осип из прохода в своем шталмейстерском фраке внимательно глядит на меня. Да, а вчера еще я сидел на галерке в моей шубе и глядел потерянными глазами на этот номер. Музыка начала сначала, и собаки стали делать номер за номером. Я подсказывал французу русские слова, он так смешно их коверкал, что весь цирк покатывался. Я так волновался, что не заметил, как кончился наш номер. Но я, сам не зная почему, так же подпрыгнул, так же поклонился, как Голуа, и вприпрыжку выбежал вслед за собаками.
В коридоре запыхавшимся голосом Голуа говорил:
-- Очаровательно, я в восторге... Вы сделаете карьеру. Через шесть месяцев вы -- рантье... У вас будет свой дом. -- Он жал мне руку. Собаки подвывали, и Гамэн пихал меня лбом в коленку -- они ждали кормежки после работы.
-- Да, да, -- теребил меня за плечо Голуа, когда мы кормили псов. -- Я поставлю вам номер, и тогда будете артист -- вы, а я -- ассистент. Мировой номер. Но это не с собаками. Собака есть в каждом дворе... Не давайте много Гризетт -- она фальшивила в этот вечер... Это будет сенсация. Вся пресса неделю будет занята вами. Вот вам мое слово и моя рука! -- И он совал мне свою руку в потной белой перчатке. -- Завтра утром я вам покажу вашего партнера. Не забудьте лошадь Буль-де-Нэж -- копыта, копыта. Я бегу, адьё!
В конюшне Осип и конюхи обступили меня:
-- Это уж ведро ставишь, -- гудели мои товарищи.
И во вчерашней пивной я на остатки денег угощал конюхов. Я не заметил, как Осип выкупил мои часы и тихонько спустил их в карман моей новой тужурки.
Ночевал я в эту ночь в конюшне. Лошади мирно хрустели овсом и гулко переминались на деревянном помосте. Они все смотрели серьезно, как и тот клоун, что считал в проходе пятый тур наездницы.
-- Газету видал? -- сказал мне дежурный конюх и протянул "Вечерку". Я вертел газету, и глаза сами привели меня к месту:
Скрылся с 500 рублями кассир Кредитного товарищества П. Н. Никонов. Последнее время Никонов сильно играл в клубе. К поискам его приняты меры.
Кассира Никонова нет. Как же его искать? Я натянул по уши казенный тулуп и заснул мертвецки Мироном Корольковым.