II
Я решил, что именно в темноте, где не видно моей шубы проклятой, не видно моего бухгалтерского лица, именно в темноте и надо просить, умолять, требовать. Голос, голос мой будет один. А я чувствовал, что если я сейчас заговорю, то голос будет отчаянный, как у человека, который тонет. И в темноте легче, все можно говорить... даже на колени упасть. Пусть только выйдет кто-нибудь из циркачей. Я стану на колени, буду за полы хватать. Ведь мне все равно теперь. И я подбежал к задним дверям цирка, откуда выходят артисты.
Я ходил по пустой панели мимо дверей, и у меня дух забился от ожидания. Дверь хлопнула. Кто-то вышел и быстро засеменил по панели. Я не успел за ним броситься. Нет! Я брошусь к девятому, который выйдет, кто бы он ни был. Я перешел на другую сторону переулка и стал ждать. Люди выходили по двое, по трое, весело говорили между собой. Я считал. Следующий -- девятый. Я весь дрожал. Я подошел к самым дверям цирка и стал. Нет, никого нет. Господи, неужели я всех пропустил? Надо было не ждать, догнать первого... Я хотел уже бежать, но теперь где я их найду? В это время дверь наотмашь отворилась, и вышли оттуда сразу гурьбой пять человек. Они говорили громко, крепко, на весь переулок. И я слышу:
-- Он мне лопочет по-своему и тычет вниз: мажь, значит, копыта, а я каждый вечер...
У меня сердце забилось: конюхи, конюхи! Но сразу броситься к ним я не мог. Я решил, что пойду за ними. Разделятся же они когда-нибудь, вот я и подбегу к одному -- с одним легче. И я пошел за ними, глаз с них не спускал, чтоб не потерять в толпе.
Вдруг они свернули влево через улицу. Тут трамвай, они перебежали, трамвай закрыл их от меня, а когда он прошел, конюхов на той стороне не оказалось. Я чуть не заплакал. Я метался из стороны в сторону и вдруг вижу -- пивная, и дверная штора наполовину уже спущена. А вдруг они там? И я нырнул под штору. В пивной было почти пусто, и вон, вон они, все пять человек, садятся за столик. Я сел за соседний. Человек им подал пива и сказал:
-- Только по одной, граждане, и закрывать надо, время позднее.
Я знал, что у меня осталось тридцать восемь копеек. Я спросил бутылку пива.
Как же начать? Я боялся, что они наспех выпьют пиво -- и марш. Штору спустили на дверях, и только и остались в пивной, что конюхи да я.
И вот я слышу, один, самый старший, говорит не спеша:
-- Да, родные мои, приходит ко мне падчерица моя -- вся в синяках. Ну -- вся, вот как конь в яблоках. "Кто же это тебя, -- спрашиваю, -- милая ты моя?" -- "Да опять, -- говорит, -- муж". И плачет. "Что ж, -- говорю, -- он тебя уродует?" -- "Зачем, -- говорит, -- я косая, обидно ему". А она, верно, косенькая у нас. "Не такая, -- говорю я, -- уж ты косая, чтоб так бить. Живи, -- говорю, -- у меня, и черт с ним. Твоя, -- говорю, -- мать рябая, а я души в ней не чаю. Ты, -- говорю, -- наплюй".
Я собрал голос и говорю:
-- Вы хорошо... как поступили. -- Заикаюсь, голос срывается. А конюх потянулся ко мне и ласково спрашивает:
-- Вы что сказали, товарищ? Не слыхать.
Я встал, подошел и сказал:
-- Мне очень нравится, как вы поступили. Извините, что я вмешался.
И чувствую, что у меня слезы на глазах. Все конюхи на меня смотрят. А старший вдруг внимательно мне в глаза глянул и говорит:
-- Садитесь к нам, гражданин, веселее вам будет. -- И вижу, раздвигает приятелей.
Я схватил свою бутылку и пересел к ним. Все замолчали и на меня глядят. И тут я вдруг как сорвался, как с горы покатился.
-- Вот видите, -- говорю я, -- ей есть куда пойти, а мне некуда. -- И чувствую, как слезы у меня закапали и текут по усам, по бороде катятся. И я стал рассказывать, как я проигрался, как меня дети из дому выгнали, как жена дома убивается над работой. И говорю, как лаю -- душат горло слезы.
-- А вы выпейте, выпейте, гражданин милый, -- говорит старый конюх и наливает в мой стакан.
Я глотнул пива -- легче стало. И все им рассказал. Одного только не сказал: что я растратчик и что меня завтра искать будут.
-- Вот, -- говорю, -- говорил я этому французу, а как просить станешь? Я в жизни не просил, не кланялся. Да в таком виде...
-- Да, -- говорит старший, -- вид, можно по-старому сказать, -- барин вполне.
Я боялся, что надо мной смеяться станут, и готов был и это стерпеть, но никто даже не улыбнулся. Один только сказал:
-- А другую какую работу, по своей части или... Старший перебил:
-- Видишь, человек не мальчик и не пьяный, значит уж есть что, зачем в конюхи просится.
-- Ну ладно, голубок, подумаем. Ты утрись. Дай-ка сюда парочку! -- крикнул он официанту.
Официант огрызнулся:
-- Из-за парочки вашей на штраф налетишь -- выметайтесь, граждане, -- время.
-- Давай полдюжину! -- крикнул конюх и пошел к хозяину и чуть мне головой мотнул. Я встал за ним. Он мне в ухо шепчет:
-- Первое дело -- надо сейчас ребятам поставить. Что у тебя есть? Часы есть?
-- Черные, -- говорю, -- стальные.
-- Даешь!
Я живо снял часы и отдал конюху. А он ушел шептаться с хозяином за перегородку.
Смотрю, волокут дюжину пива и две воблы на закуску. А у меня все внутри трясется: а ну как все это только шарлатанство одно, чтоб мои часы пропить и поиздеваться надо мной? Но я старался верить конюху, и от этого мне теплей было.
-- Только поторапливайтесь, граждане, -- говорит хозяин.
Все налили, стукают о мою кружку, чокаются, и все одно и то же говорят:
-- Ну, счастливо!
Мы вышли из пивной черным ходом. Я все держался ближе к старому конюху. Его звали Осип. "Ну, -- думаю, -- сейчас скажут "спасибо" и кто куда, а меня оставят на тротуаре". Так и жду. Был первый час ночи, народ бойко ходил по улицам, и я боялся отбиться от Осипа.
Вдруг он остановился и обернулся к товарищам.
-- Ну, вы, друзья, скажите человеку "спасибо" и, того, не гудеть. Человек из последнего расшибся, вам дюжину выставил. А мы с ним пойдем.
Все стали со мной прощаться и давили руку. Осип, полуоборотясь, ждал.
Мы тронулись с ним бок о бок.
-- Ночевать где будешь? -- спрашивает Осип.
Я, конечно, мог бы пойти к знакомым ночевать, но боялся хоть на минуту отпустить Осипа. Я даже взял его под руку и стал шагать с ним в ногу.
Я шел молча, боялся его расспрашивать: а вдруг как рассердится, что пристаю, и тогда все пропало. Мы шли по каким-то улицам, я не мог замечать дороги -- так в голове кружились мысли, да тут повалил густой снег.
-- Уж как-нибудь тебя устрою на ночь-то, -- сказал Осип. И тут стал около деревянных ворот. Мы стоим оба белые от снега.
И тут я увидел, что мне надо ему все рассказать. И я сказал, что я проиграл казенные деньги, что меня завтра искать будут... А Осип перебивает меня:
-- Да ты брось, брось, милый, и так знаю, с первых слов видать было: не в себе человек. Ладно уж. Дома-то языком не бей.
И застучал в ворота.
Крылечко под нами морозно скрипнуло. Вот дернул Осип примерзшую дверь, и вошли мы: душно, парно, темно. Куда-то впереди себя протолкал меня всего и сказал шепотом:
не давала. Я подумал, как там дети мои, и сказал: "Спите, мои родненькие, ничего: валиком, валиком", и заснул как убитый.