Глава восьмая
Новый царь -- новое бедствие
Царь Николай требовал неукоснительного и мгновенного исполнения своих приказаний. Когда приказ передавался вдаль, царский приказ вез фельдъегерь. Тройка коней, бричка. Стоя в бричке, царский курьер -- фельдъегерь -- орал и бил ямщика в шею. Фельдъегерь знал, что с него шкуру спустят за опоздание. Так пусть же шея вспухнет у ямщика, пусть насмерть загонит всю тройку, но ни секунды проволочки. На станциях на почтовом тракте всегда наготове стояла тройка коней -- фельдъегерская тройка, -- ее никому не давали. Пусть хоть генерал проезжает, фельдъегерскую тройку ему не дадут.
Возницы сворачивают с дороги, в страхе шарахаются кони и опрокидывают дровни, заслышав фельдъегерский колокольчик. Подъезжает фельдъегерь к станции. Смотритель издали слышит этот фельдъегерский скач. Бегом выводят конюхи "подставку" -- сменных коней. Второпях пристегивают постромки, и не успел ямщик еще взяться за вожжи, "гони!" -- ревет фельдъегерь и тумаком подгоняет испуганного ямщика. И летит тройка новый перегон к новой станции. Фельдъегерь везет царский приказ псковскому губернатору.
Пушкин поздно вечером, в одиннадцатом часу, вернулся из Тригорского. Не успел еще согреться, докладывают:
-- От губернатора. В сенях человек ждет -- военный какой-то.
Пушкина требуют к губернатору в Псков.
Чего ждать? Новой беды или милости? А курьер торопит -- дело царское. Едва Пушкин успел одеться, захватить деньги, поскакали в Псков. Губернатор передал Пушкину царский приказ -- вызов. С тревогой в сердце сел Пушкин в фельдъегерскую тройку, и понесся фельдъегерь в Москву без остановки.
Генерал Потапов встретил Пушкина в дежурной канцелярии; доложил царскому дежурному генералу Дибичу. У Дибича распоряжение царя: в четыре часа пополудни доставить Пушкина к нему во дворец.
Пушкин прямо с дороги, как был, явился к царю.
Царь был один в своем кабинете. Говорить хотел с глазу на глаз. Царь спросил про декабристов, спросил в упор:
-- Где бы ты был четырнадцатого декабря, если бы был в Петербурге?
-- В рядах мятежников, государь, -- ответил Пушкин.
Пушкин говорил смело и держался свободно. Если бы какой-нибудь придворный видел, как он стоит у камина и греет озябшие ноги, наверное, сказал бы, что сочинитель Пушкин "забывается".
Царь увидел, что Пушкина не запугаешь. Его надо обласкать, приблизить к себе, авось и утихнет.
Николай сказал, что ссылку Пушкина он отменяет, пусть пишет, что хочет, пусть в цензуру не носит.
-- Я сам буду твоим цензором, -- сказал Николай.
Это значило: "Пиши и все показывай мне". Это было неожиданно и тревожно для Пушкина. Он и рад был, что вырвался из глуши, что снова может быть в кругу образованных людей, и в то же время чувствовал, что свобода эта будет похожа на почетный плен.
Пушкин поселился у друга своего, Соболевского. Через неделю вся Москва уже знала, что сосланный Пушкин возвращен царем из деревни и живет в Москве. Все, кто ценил образованность и литературу, наперебой старались попасть на квартиру к Соболевскому. Многие приходили просто поглядеть -- какой он, Пушкин. Когда Пушкин вместе с Баратынским бывали в театре, все шепотом передавали друг другу:
-- Вот этот, что блондин и повыше, -- поэт Баратынский, а тот, другой, кучерявый, -- сам Пушкин.
"Пушкин, Пушкин! Смотрите, Пушкин!" Здесь, в театральном зале, Пушкин ясно услышал шепот славы. Он, может быть, забыл на это время, что за всеми его движениями следил через своих шпионов царский жандарм Бенкендорф.
И в Москве, и в Петербурге друзья Пушкина затевали новые литературные журналы. Его друг, поэт Дельвиг, писал из Питера: "Обними Баратынского и Вяземского. Подумайте, братцы, о моих "Цветах".
"Цветы" -- это журнал "Северные цветы", который издавал Дельвиг. Он хотел, чтобы Пушкин взялся вместе с ним собирать все лучшее, что написано русскими писателями.
"... Позволение издавать журнал получено. Первый номер непременно должно осветить Вами: пришлите что-нибудь поскорее на такой случай", -- писал издатель "Московского вестника" Погодин.
Новый погодинский журнал больше всех привлекал Пушкина. Новый журнал можно начать по-новому: с друзьями, лучшими поэтами, можно устроить новый боевой литературный фронт. Пушкин поскакал в Михайловское, где остались его рукописи; ему казалось, что началась наконец новая, настоящая жизнь.
А тут письмо от Бенкендорфа, второе письмо; на первое Пушкин не ответил.
"Милостивый государь Александр Сергеевич! При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с Вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявлением Высочайшего соизволения, дабы Вы в случае каких-либо новых литературных произведений Ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство мое, или даже и прямо его Императорскому Величеству.
... Ныне доходят до меня сведения, что Вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную Вами вновь трагедию. Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие или нет.
С совершенным почтением имею честь быть Ваш покорный слуга А. Бенкендорф".
Этого без ответа нельзя было оставить. И Пушкин написал Бенкендорфу:
"Милостивый государь Александр Христофорович!
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего Превосходительства, и которым был я тронут до глубины сердца.
... Так как я действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую Волю Государя, то поставляю за долг препроводить ее Вашему Превосходительству в том самом виде, как она была мною читана, дабы Вы сами изволили видеть дух, в котором она сочинена; я не осмелился прежде сего представить ее глазам Императора, намереваясь сперва выбросить некоторые непристойные выражения. Так как другого списка у меня не находится, то приемлю смелость просить Ваше Превосходительство оный мне возвратить...
С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности всепокорнейший слуга Александр Пушкин".
То, что Пушкин подписывался "всепокорнейшим слугой" и уверял в глубочайшем чувстве уважения и преданности, ровно ничего не значило. Так полагалось по правилам вежливости. Жандарм Бенкендорф также подписывался и с "уважением", и "покорнейшим слугою". Бывало, что писали самые оскорбительные, ругательные письма, а подписывались еще кудреватей -- "всенижайшим и всепокорнейшим слугою честь имею пребывать".
Царь прочитал "Бориса Годунова" и захотел показать свой ум и вкус. Он думал: если он царь, то он судья всему -- и наукам и искусствам. Вот трагедия -- в этом он тоже безгрешный судья и ценитель. И оценил. Бенкендорф сейчас же эту царскую оценку отослал Пушкину:
"Я имел счастие представить Государю Императору комедию Вашу о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Его Величество изволил прочесть оную с большим удовольствием и на поднесенной мною по сему предмету записке собственноручно написал следующее: "Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта".
Царь не хотел, чтобы трагедия была напечатана. В ней он увидел намеки на себя и на расправу с декабристами, которую все еще помнили. Чтобы не говорить этого прямо, царь посоветовал переделать трагедию в повесть в духе Вальтера Скотта.
Англичанин Вальтер Скотт -- современник Пушкина -- писал исторические романы, в которых восхвалял английских королей и их рыцарей. Он был тогда в большой моде. Николай хотел, чтобы и у него был свой Вальтер Скотт.
"Годунова" на Вальтера Скотта, или остаюсь на своем, против твоей воли, всесильный царь.
"Милостивый Государь Александр Христофорович!
сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как Государь Император изволил заметить. Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное".
Пушкин объявил войну царю и всем тем, кто всякий царский кивок принимал как приказ, всей той светской черни, которая роем жужжала около царского престола, ловила чины и милости.
Зато с какой страстью, с какой нежностью он стремился к своим друзьям, людям искренним, непродажным, правдивым, для которых свобода ума, прямота суждений, ясность души и совести были дороже царских милостей и всех благ на свете!
Смешной и милый Кюхельбекер в Сибири, там же лучший друг -- Пущин, Рылеев повешен, Давыдов -- в ссылке, Муравьев -- на каторге в рудниках, а Вяземский остепенился, отвернулся от декабристов.
Кого любить? Кому можно верить?
Около Пушкина остался, пожалуй, один Дельвиг -- горячая душа, "товарищ юности живой". И Пушкин пишет стихи декабристам, посылает в далекую Сибирь.
Жена декабриста Муравьева довезла пушкинский привет до декабристов. Они узнали, что они не забыты и лучший человек России посвящает им слова своего сердца.
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Вас примет радостно у входа,
(Стихотворение "Послание в Сибирь")