Глава шестая
Под двойным надзором
Девятого августа Пушкин подъехал к шаткому крыльцу старого Михайловского дома, до того обветшалого, что был он похож скорее на лачугу, чем на барский дом.
Началась суета, на кухне загремели самоваром, пошли расспросы, что да как. Родители были довольны, возвращение сына из ссылки они истолковали как первый шаг к прощению его царем. Да и Пушкин был доволен, что наконец ускакал из Одессы:
От оперы, от темных лож
И слава богу от вельмож.
Потянулись мирные деревенские дни. Пушкин проводил их частью дома, а частью в Тригорском, у соседки-помещицы Осиповой. Дома он дописывал поэму "Цыганы" и роман в стихах "Евгений Онегин", а в Тригорском отдыхал и веселился с дочерьми Осиповой и сыном ее Алексеем Вульфом, студентом Дерптского университета. В Тригорском кипела молодость, там любили его, там он чувствовал себя непринужденно и весело. А дома ворчал старый и скупой отец. Вот Александру-то уже двадцать пять лет. Его лицейские товарищи уже в чинах, обласканы государем, а он что? Все еще в мальчиках ходит. Одни стихи в голове.
Однажды псковский предводитель дворянства Пещуров вызвал к себе Сергея Львовича и сказал, что сын его Александр Сергеевич навлек на себя новое недовольство государя императора, что он, оказывается, не только вольнодумный молодой человек, но еще и безбожник.
Как! Этого еще недоставало!
Сергея Львовича охватил ужас.
Сергей Львович знал, что в глазах государя нет большего преступления, чем безбожие.
-- Да, да, это точно известно правительству из письма, писанного сыном вашим из Одессы, -- устрашал Сергея Львовича Пещуров и под конец предложил ему следить за сыном, за его поведением, разговорами, распечатывать письма, словом -- шпионить.
Трусливый и малодушный Сергей Львович, боясь, как бы гнев государя не пал и на него самого, согласился.
В Михайловском начались ссоры. Сергей Львович в отчаянии хватался за голову и твердил, что Александр -- этот выродок, это чудовище -- их всех погубит, что их всех сошлют в Соловецкий монастырь или запрут в деревне. Пушкин отмалчивался, уходил на весь день из дому в поля или в Тригорское.
Но вот из Пскова от Пещурова пришла официальная бумага, из которой Пушкин узнал, что отец, его родной отец, стал шпионом и доносчиком. Он не выдержал и в ярости высказал отцу все, что думал. Сергей Львович выбежал из комнаты, крича на весь дом: "Он меня бил!"
Это была чистейшая ложь. Но эта ложь могла окончательно погубить Пушкина. Пушкин перепугался не на шутку и написал своему неизменному заступнику и другу Жуковскому:
"... Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобой не оправдываюсь. Но чего он хочет от меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем... Еще раз спаси меня. Поспеши. Обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться. Дойдет до правительства -- посуди, что будет. Доказывать суду клевету отца на меня ужасно, а на меня и суда нет. Я вне закона".
Жуковский уговорил Сергея Львовича не выносить сор из избы. Тем дело и кончилось. Сергей Львович с семьей уехал в Петербург и отказался шпионить за сыном, ссылаясь на то, что из столицы невозможно следить за поведением сына, живущего вдали от него. Но разрыв между отцом и сыном длился еще четыре года.
Пушкин остался в деревне один со старой няней Ариной Родионовной.
Пушкин жил как отшельник.
Настроение у него было мрачное. Ему минуло уже двадцать пять лет. Юность прошла, растрачены силы в бесплодных порывах. А что сделано? Ему захотелось оглянуться назад, на прошлую жизнь, и подвести итоги. Он стал писать записки о своей минувшей жизни, о людях, с которыми встречался, о событиях, которые прошли у него на глазах.
Но одиночество и скука порой приводят его в бешенство. В гости к соседям-помещикам он не ездил.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне
Конечно не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом...
(Из романа "Евгений Онегин")
Пушкину здесь не хватало друзей -- Дельвига, Вяземского, Пущина. В Петербурге вокруг умного и доброго поэта Дельвига образовался тесный круг молодых поэтов -- друзей Пушкина. Там кипела жизнь, там шли горячие литературные битвы, там стихи Пушкина были боевым знаменем поэтов, а сам Пушкин сидел в глуши.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей.
. . . . . . . . . . . . .
Или (но это кроме шуток)
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
Одна няня, добрая старуха Арина Родионовна, сказочница, песенница, любительница выпить рюмочку винца, делила с ним скуку зимних вечеров.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
(Стихотворение "Зимний вечер")
В январе 1825 года к Пушкину в Михайловское рано утром приехал нежданный гость -- Пущин. Вот как сам Пущин описывает свой приезд и встречу с Пушкиным:
"Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости {Алексей -- слуга Пущина. Пущин 14 декабря 1825 года участвовал в восстании декабристов, был посажен в крепость царем, потом сослан на каторгу в Сибирь.}, кой-как удержался в санях. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора...
Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думаю об заинденевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один -- почти голый, другой -- весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этой женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, -- чуть не задушил ее в объятиях.
с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и проч. и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев.
... Я привез Пушкину в подарок "Горе от ума" {"Горе от ума" -- комедия А. С. Грибоедова.}, он был очень доволен этою, тогда рукописною комедией. После обеда, за чашкой кофею, он начал читать ее вслух.
Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
... Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Разговор завязался о том о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.
Я рад был, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение: "Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре!" Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию...
... Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что в последний раз вместе пьем и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сени. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: "Прощай, друг!" Ворота скрипнули за мною..."
Пущин уехал. Разговор с другом -- честным, твердо решившим пожертвовать жизнью за свободу народную, -- взволновал Пушкина. Он написал стихи "Андрей Шенье", в которых снова славил свободу. Пусть эта свобода во Франции породила кровавый террор якобинцев, -- это не вина свободы.
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет, -- не виновна ты,
В презренном бешенстве народа,
Завешен пеленой кровавой;
Но ты придешь опять со мщением и славой --