Глава четвертая
В кишиневской глуши
Кишинев, когда туда приехал Пушкин в сентябре 1820 года, был настоящей "Азией" со всей ее восточной пестротой. Узкие, кривые улицы, каменные домики с черепичными крышами, грязные, тесные дворы, грязные площади, устланные неровным булыжником, на окраине города -- хаты, крытые камышом и соломой, фруктовые сады, виноградники, огороды, рощи. Дальше -- степи, дымные костры и палатки кочующих цыган.
На улицах города -- разноязычная, пестрая толпа: румыны в остроконечных бараньих шапках, турки в ярких чалмах, греки в пламенных фесках, русские в военных мундирах, болгары, евреи, цыгане, албанцы, итальянцы, французы.
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний...
На мостовой такое же месиво из крытых боярских рыдванов, крестьянских телег и блестящих колясок.
Как это не похоже на Петербург и на те "благословенные края" -- Кавказ и Крым, -- которые Пушкин только что покинул! Смешной, нелепый край!
Все это не привело его в восторг. Он весь еще был полон Кавказом, Крымом, он тосковал по Раевским и рвался к ним всем сердцем. И наконец не выдержал. В ноябре отпросился у Инзова и укатил к Раевским, которые жили в это время в Киевской губернии.
"Кавказский пленник".
В марте Пушкин вернулся в Кишинев. Инзов жил один, по-солдатски. Семьи у него не было, и Пушкин с Никитой поселился у него.
На Пушкина сразу же навалилось множество новостей и событий. Прежде всего он узнал, что хлопоты друзей о возвращении его в Петербург "оставлены без последствия". Значит, он уже не заезжий человек в Кишиневе, а постоянный житель, и, может быть, на долгие годы. Жить в этой "Азии", вдали от друзей, не имея ни копейки денег, кроме ничтожного жалованья -- семисот рублей в год! На отца надеяться нечего -- он скуп, напуган ссылкой, присылает иногда ханжеские любезные письма и ни слова о деньгах.
Вот разве выручит поэма "Руслан и Людмила". Она напечатана в Петербурге. Публика раскупает ее нарасхват, читает, хвалит, заучивает наизусть, а критики бранят. Критики привыкли к неуклюжим, торжественным поэмам, написанным высокопарными, длинными, как вожжи, стихами. Они привыкли к Хераскову.
Пою от варваров Россию свобожденну,
Движенье древних войск, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань {9}.
А тут вдруг легкая, шутливая народная сказка, написанная остроумно, с задором, блеском, простым народным языком:
Дела давно минувших дней,
В толпе могучих сыновей,
С друзьями, в гриднице высокой
Владимир-солнце пировал;
Меньшую дочь он выдавал
И мед из тяжкого стакана
За их здоровье выпивал.
Все просто, никакой напыщенности. Пишет, как говорит. Один критик с негодованием писал в "Вестнике Европы":
"Позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал зычным голосом: "Здорово, ребята!" -- неужели бы стали проказником любоваться?"
"гостем", таким грубым мужланом казалась ему, да и не ему одному, поэма Пушкина. Критики не понимали, что Пушкин не зря обратился к народному творчеству, не зря вводил в поэзию живой разговорный язык. Он делал великое дело, освобождал поэзию от мертвечины и создавал новый литературный язык с помощью языка народного.
Но все-таки эта глупая болтовня критиков раздражала Пушкина.
Еще новость: в Молдавии и Валахии греки восстали против своих давних притеснителей -- турок. Князь Александр Ипсиланти с двумя братьями выехал из Кишинева в город Яссы и там напечатал прокламации, призывая греков к оружию. Греки заволновались и в Кишиневе, и в Одессе.
"Восторг умов дошел до высочайшего предела, -- писал Пушкин Александру Раевскому. -- Все мысли устремлены к одному предмету -- на независимость древнего отечества. В Одессе я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах -- везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все шли в войско счастливого Ипсиланти. Жизнь, имения греков в его распоряжении... 10 000 греков записались в войско".
И еще: в Испании революция! Неспокойно и в Италии. Кипит народ и в Пруссии: там тоже вот-вот сбросят короля. Вот если бы то же самое и у нас в России!
"папучи" (туфли) у почтенной румынской боярыни, которая почему-то снимала их, садясь на диван по-турецки; или явится в городской сад, переодетый турком, сербом или румыном; то вдруг становится раздражительным, злым, заносчивым, дерзким, пишет эпиграммы на кишиневских дам, на их тупых мужей и по пустяковому поводу вызывает на дуэль.
Вот он стреляется с офицером Зубовым. Зубов наводит пистолет, а Пушкин спокойно держит в руке шляпу, вынимает из нее черешни и ест. Вот он снова за рекой Бык в мороз и метель -- зги не видать -- стреляется с полковником Старовым. И полковник говорит ему после дуэли: "Я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете".
О Пушкине говорили, его боялись, на него жаловались Инзову. Инзов отечески журил его и наказывал, как мальчишку: на несколько дней отнимал у него сапоги, чтоб сидел дома. Но сам же присылал ему журналы, чтобы не скучно было, приходил к нему и разговаривал об испанской революции, о греческом восстании. Старик Инзов любил Пушкина -- этого пылкого, кипучего юношу, от которого так и веяло буйством молодости и высоким благородством души.
И Пушкин любил его. Он знал, что Инзов, прямой, честный человек, враг тирании, тоже не одобряет российских порядков, и Пушкин, не стесняясь, у него за обедом громит деспотизм и восхваляет революцию:
"Тот подлец, кто не хочет перемены правительства в России! Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, испанский тоже -- не трудно расчесть, чья сторона возьмет верх".
Вот Инзов уехал на охоту. И Пушкин, чувствуя себя на просторе, снова заговорил о правительстве. Переводчик Смирнов заспорил с Пушкиным, и чем больше он спорил, тем больше разгорался, бесился и выходил из себя Пушкин.
"Штатские чиновники -- подлецы и воры! -- кричал он. -- Генералы -- скоты! Одни крестьяне заслуживают уважения. А дворян всех надо бы повесить. И если бы это случилось, я сам бы с удовольствием затягивал петли".
Пушкин кричал, а кишиневские шпионы слали в Петербург доносы, что Пушкин открыто бранит военное начальство и правительство.
В Кишиневе как будто было два Пушкина: один -- веселый, дерзкий забияка, задорный дуэлист, бунтарь; другой -- поэт с открытой, доброй душой, жаждущий знаний. Как и в детстве, и в Лицее, он бросается из одной крайности в другую. То он неукротимо весел, то впадает в жестокую хандру -- свет не мил. Но вот наступает душевное равновесие. Он спокойно беседует с офицерами в доме Орлова. Орлов командовал 16-й дивизией, стоявшей в Кишиневе. Среди подчиненных ему офицеров было много людей образованных, умных, мечтавших о свержении деспотизма. Пушкин остро чувствовал все недостатки своего "проклятого воспитания" дома и в Лицее. Он замыкается у себя в комнате и с необыкновенным упорством начинает работать.
Познал и тихий труд, и жажду размышлений;
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
И в просвещении стать с веком наравне.
Так писал он из Кишинева Чаадаеву. Здесь он закончил поэму "Кавказский пленник", написал "Братья разбойники", "Бахчисарайский фонтан", "Послание к Овидию" и множество небольших стихотворений. Он собирал народные песни, легенды. С помощью эконома Инзова изучал румынский язык и дух румынского народа на площадях Кишинева. Он попросту на площади становился в хоровод и вместе с простым народом под звуки скрипки и кобзы отплясывал сербские и румынские народные танцы. Кишиневские аристократы, сторонившиеся простонародья, возмущались этим, считали, что это озорство, сумасбродство. Но это не было ни озорством, ни сумасбродством. Пушкин любил простой народ, изучал народ и крепко знал, что, стоя в стороне, никогда ничего не изучишь.
Говорят, что он во время поездки на юг Бессарабии встретил цыганский табор и некоторое время кочевал вместе с табором.
Цыганы шумною толпой
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют.
Как вольность весел их ночлег
И мирный сон под небесами.
Полузавешенных коврами,
Горит огонь; семья кругом
Готовит ужин; в чистом поле
Пасутся кони; за шатром
Все живо посреди степей:
Заботы мирные семей,
Готовых с утром в путь недальний,
И песни жен, и крик детей,
(Из поэмы "Цыганы")
Все эти его "сумасбродства" не проходили даром: они давали Пушкину обильный материал для стихов и поэм.
Пушкин прожил в Кишиневе почти три года. Кишиневская "азиатчина" становилась все постылей. Радовало его восстание греков, он внимательно, с восторгом следил за ним, вел дневник восстания, и вот -- разочаровался. Ипсиланти, поднимая восстание, наивно надеялся на поддержку русского царя Александра I. Царь не оправдал его надежд, да и сам Ипсиланти не оправдал надежд греков. Он постыдно бежал в Австрию, там его посадили в тюрьму.
В январе 1823 года Пушкин написал письмо в Петербург графу Нессельроде, управляющему министерством иностранных дел, в ведомстве которого он числился по службе. Он просил разрешить ему месяца на два-три приехать в Петербург повидаться с родными, но просьбу его опять оставили без последствий.
Он знает всех наперечет, и все его знают в Кишиневе. Но что толку? "Знакомых тьма, а друга нет". И он решил во что бы то ни стало вырваться из этого города. И он вырвался.
"... Здоровье мое давно требовало морских ванн, -- писал он брату Льву в конце августа 1823 года. -- Я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе. Кажется и хорошо, да новая печаль мне сжала грудь.
Мне стало жаль
Моих покинутых цепей".
9. Из поэмы Хераскова "Россиада".