Борис Житков и его мысли о воспитании и детской книге
Борис Степанович Житков - одна из интереснейших фигур нашей литературы двадцатых и начала тридцатых годов. Невысокого роста, сухощавый, крепкий, всегда подтянутый, с острым и зорким взглядом, немногословный и очень сдержанный в движениях, резко отличавшийся от разнокалиберной демократической литературной «братвы» тех лет спокойной аристократичностью манер, - он всегда казался нам старшим, стариком. И помню, как удивилась я, узнав, что он умер всего пятидесяти трех лет - возраст, который в наши дни считается для писателя «средним».
Такое впечатление «старшинства» производил он всегда - и в редакции «Пионера», где я увидела его впервые, среди действительно молодых, похожих на вожатых, работников журнала, с которыми он изобретал план номера; и на трибуне Первой конференции по детской литературе, где он говорил о работе редакторов; и на товарищеском вечере детских писателей, когда праздновали его день рождения и подарили ему охотничье ружье, а он тут же разобрал его и объяснил устройство; и на улице, когда гулял со своим знаменитым ученым пуделем, снимавшимся в кино; и в сугубо домашней обстановке, когда каким-то своим особенным ножом со множеством лезвий и всяческих приспособлений виртуозно резал сыр и вскрывал консервы; и когда терпеливо учил одного из нас пеленать новорожденного сына... Авторитет его во всех этих разнообразных делах был непререкаем, потому что Борис Степанович делал все не только умело и с толком, но и - нельзя было не признавать этого - лучше всех.
Он был богаче всех нас опытом - суровым и часто горьким опытом жизни талантливого человека в жестоком капиталистическом мире, в отсталой царской России.
Математик, инженер-кораблестроитель, моряк, штурман дальнего плавания, путешественник, спортсмен, изобретатель, музыкант, дрессировщик животных, он имел идеальную биографию «бывалого человека» для того, чтобы стать детским писателем. Он был поистине «энциклопедистом» - столько самых разнообразных сведений, наблюдений, знаний было в его багаже. Он отлично знал французский, немецкий, английский языки, свободно говорил по-турецки, по-гречески, по-румынски. У него было множество «умений»: он рисовал, чертил, греб, управлял парусами, мог разобраться в авиамоторе, танцевал, играл на скрипке, великолепно стрелял. Он видел столько разных стран, морей, городов, людей! Он мог поразить воображение всякого ребенка - и не только ребенка.
И в литературе он стал очень скоро мастером, разносторонним и щедрым. Мы знаем Житкова-новеллиста, автора правдивых, увлекательных и социально острых «Морских историй»; автора замечательных коротких рассказов для детей - «Про слона», «Урок географии», «Красный командир», «Помощь идет», которым - после детских рассказов Льва Толстого и Чехова - нет равных в русской литературе; автора первых советских книг по технике, новаторских по содержанию и по форме - таких, как «Река в упряжке», «Про эту книгу», «Телеграмма», «Сквозь дым и пламя», и, наконец, автора «Почемучки» - первой в мире энциклопедической книги «для четырехлетних граждан». Но, кроме того, Житков - автор большого двухтомного романа «Виктор Вавич», еще не разобранного и не оцененного критикой.
Мы знаем Житкова как одного из первых деятелей советской литературы для детей, зачинателя новой научно-художественной детской книги.
Сейчас, почти через двадцать лет после смерти писателя, перечитывая его книги, убеждаешься, что время подтвердило их ценность. По-прежнему с интересом читаются его рассказы и повести. Некоторые из его «технических» книг остались до сих пор уникальными изобретениями житковского таланта. Надо только удивляться, почему давно не переиздавали в Детгизе такую оригинальную книгу, как «Про эту книгу», где найдено удивительно простое и, кажется, единственное в своей убедительности решение: показать наглядно весь путь появления на свет печатной книги, начиная рассказ рукописной страницей, потом как она выглядит в корректуре - в гранках, в верстке, набранной различными шрифтами, и, наконец, в книге. Кажется, так просто, как Колумбово яйцо, а ведь это замечательная художественная находка для выполнения педагогической задачи, подлинное изобретение талантливого детского писателя.
Житков очень хорошо понимал, что каждое произведение писателя - изобретение, открытие, счастливая находка, в поисках которой затрачены «тысячи тонн словесной руды», неучитываемое множество усилий писательского упорного труда. Поэтому книги Житкова - настоящая школа для начинающих молодых писателей, у него многому можно поучиться.
Литературное наследство Б. Житкова разнообразно, интересно, значительно по своим идейно-художественным качествам и с большой силой свидетельствует о времени и о человеке.
Но Житков оставил нам не только свои книги, не только память об одном из оригинальнейших и талантливейших самородков нашей советской литературы.
До сих пор почти не исследованной и не известной широкому читателю была та часть его наследства, которую хочется назвать теоретической, - статьи, дневники и письма, в которых содержатся его высказывания по вопросам литературы, его мысли о воспитании и о детской книге.
А между тем без этих «мыслей и взглядов», выраженных с истинно житковским остроумием, задором, резкостью и с подлинным публицистическим блеском, а главное, свидетельствующих о глубокой заинтересованности писателя в деле воспитания молодого поколения советских граждан и в создании литературы, которая служила бы целям этого великого дела, - без всех этих чрезвычайно интересных заметок и рассуждений неполным было бы наше представление о Житкове и о роли его в развитии советской детской литературы.
Эта статья - первая и не претендующая на полноту попытка рассказать о педагогических и литературных взглядах Бориса Житкова, представляющих, по-моему, широкий интерес для читателей и для писателей - для всех, кто задумывается над вопросами воспитания и особенно над воспитательной ролью литературы.
Скажу прямо, я писала ее потому, что мне часто казалось, особенно в последние годы жизни Бориса Степановича: он не был вполне счастлив в литературе - не успел осуществить всего, что мог, на что был способен, что хотел написать.
Но замыслами он был богат, и мысли его о литературе и о воспитании были свободными и значительными, часто неожиданными и новыми, всегда своими, житковскими, и выражены так остро и сильно, что, например, письма его читаешь с наслаждением, как литературное произведение. Не могу удержаться, чтоб не привести здесь отрывок из одного его письма, который хочется назвать художественным «этюдом», - так он великолепен и так видно из него, как Житков умел видеть жизнь и какой был мастер слова:
«... Да, что я видел на утреннем солнышке. Крутые края ямы, в ней ржавая вода с ряской и веселыми головастиками. По берегам острые спицы болотной травы. Над самым обрывом, уцепившись ногами за траву, у комля застыло черное чудовище с выпученными глазами, с хвостом скорпиона. Оно рачьими руками с шипами, с колючками обняло ствол травы. И, ухватив его за голову цепкими лапками, висела над обрывом модель стрекозы. Модель, потому что она была прозрачная, как из стекла, без всякой окраски. За спиной, казалось, три крыла - серые, проглаженные утюгом папиросные бумажки. Я понял, что среднее - это слипшаяся вторая пара. Тут же на глазах у меня, минуты за две, чуть позеленели ее глаза. Я слегка коснулся травинкой ее слюдяного тельца. Через полсекунды она вся вздрогнула, и от этого раздвоилось среднее крыло. Я не мог понять, хотя и знал, что этот дракон уже не живой, что это мертвые лапы держатся за траву. Нет, хуже того: что его нет, что там пусто, что это одна оболочка. Нет, это невероятно, потому что очень выразительно держался он лапами и устрашающе глядел рачьими глазами. Нельзя понять, что из этого водяного дракона, который минуту назад жил и хищничал, как водяной зверь, вышла эта воздушная фея, которая не имеет уже понятия о воде, как тот не знал о воздухе, что не родил он ее, а целиком она из него вынулась. Я не мог этому поверить, как не верит человек смерти. То есть видит и не может понять. Я срезал траву с драконом и феей и понес их к сараю, где оставил пенсне. Стрекоза уже распустила крылья. Они лежали плоско, обе пары. Мы прошли шагов десять. Ветерок качнул мою травку. Стрекоза вспорхнула и полетела. Она криво понеслась по ветру, трепеща крылышками, и исчезла в хвое сосны. Дракон куда-то упал, и я не нашел его у себя под ногами. Стрекоза не помнит об этой своей водяной карьере, она ловит и жрет мух на лету, и ее можно утопить там, где царствуют эти драконы. Но это не маскарадный наряд, не скафандр водолаза, в котором можно закупорить человека, это то, что в сказках называется превращением, обращением: ударился оземь и обратился в ясна сокола...»
Мне кажется, этот отрывок говорит о многом. Человек, написавший это, несомненно художник, который может показать жизнь в самых коротких, неприметных ее проявлениях, показать ощутимо, зримо и заставить над ней задуматься. И какой острый глаз, какая память! Я бы читала это на уроках биологии школьникам. А ведь это только кусочек письма, семнадцать лет пролежавшего в чьем-то архиве, никому не известного до выхода в свет детгизовского сборника памяти Б. С. Житкова.
Так как мы не очень бережны со своим литературным наследством и сами не знаем многого, что у нас есть, мне и хотелось рассказать о том, что думал, чем волновался и болел, о чем мечтал один из ушедших от нас писателей старшего поколения, наших вожаков и учителей, потому что все это является самым глубоким и важным комментарием к его портретам и книгам.
Б. С. Житков был одним из тех новых людей, которые пришли в детскую литературу в первые годы советской власти. Детская литература в те годы из доходной отрасли частных издательств, обслуживавшей детей зажиточных классов, становилась государственным делом - орудием коммунистического воспитания всех советских детей. Перед детским писателем была теперь не «детская», не замкнутый домашний мирок, не единоличный читатель-ребенок, а огромная, разнообразная, еще совсем не изученная, впервые приобщающаяся к знанию, внимательно-жадная юная, читательская аудитория, потребности которой были неисчислимы. Надо было и приохочивать детей к чтению, учить их любить книгу, родной язык, прививать и развивать вкус к настоящей художественной литературе и открывать им мир, объяснять его и показывать, как советские люди стараются его переделать; надо было учить жить по-новому, по-новому относиться к людям, к труду, к природе, к обществу, к прошлому и будущему, надо было даже учить учиться по-новому.
Государственное значение, огромность, разнообразие, увлекательность задач, впервые широко и свободно поставленных жизнью перед детской литературой, очень хорошо чувствовал и понимал Горький, ставший ее организатором, вдохновителем и защитником. Одним из первых увидел и осознал объем, новое качество и трудности своей задачи как детского писателя и увлекся ею Б. С. Житков.
Сорокадвухлетний инженер, специальностью которого были кораблестроение и авиационные моторы, за плечами у которого были кругосветные плавания, путешествия, опыт разных профессий, участие в революционном движении и педагогическая деятельность, приехал в Петроград искать места на заводах, хотел поступить на Обуховский завод - и попал в редакцию детского журнала. «Неожиданно и бесповоротно открылась калитка... - записал он в своем дневнике 11 января 1924 года, - совсем не там, где я стучал, открылись двери и сказали: ради бога, входите, входите! Чуковский представил меня редактору детского журнала «Воробей» С. Я. Маршаку».
Внешняя случайность, как говорят, - стечение обстоятельств, по существу была выражением того широкого призыва, мобилизации культурных сил в детскую литературу, вообще той расстановки сил, которая определялась всей логикой творящейся новой истории. Никогда и нигде до тех пор этот талантливый, много знающий и многое умеющий русский человек не чувствовал себя таким нужным человечеству и родине и не видел таких безграничных возможностей для своей работы, как ступив на этот путь, войдя в эту в те годы совсем незаметную бедную «калиточку», за которой не видно было ни денег, ни славы, где не было еще ни своего издательства, ни типографии, ни бумаги, где все надо было начинать сначала, все изобретать и все делать самому и за все драться.
лежало под спудом, не находя применения. Теперь все: и необычайно живая память детства, и множество самых разнообразных сведений, и приключения, случившиеся с ним во время его странствий, и сотни интересных встреч с людьми, и навыки разных профессий, и мысли о науке и технике, и преподавательский опыт, и знание языков, и первая сказка, написанная для маленького племянника в письмах «с продолжением», и увлечение спортом, и даже дрессировка животных - все оказалось нужным, все пошло в дело. По самому складу своего ума и характера Б. С. Житков, взявшись за какое-нибудь дело, не мог не отнестись к нему в высшей степени сознательно: он любил не только делать все превосходно, но и хорошенько «обмозговать» все, по-своему, по-новому посмотреть на дело, думать о нем. «А думанье - это действие всего человека... думает человек всем естеством, и чтоб оно все в ход пошло, надо, чтоб весело было. И эту радость непременно во всем надо... Надо, чтоб все было с музыкой и весело. Расшевели человека, и он сам удивится, что из него посыплется. Ей-богу, верно. Весь, по-моему, мой преподавательский успех в joie de vivre (радости жизни) главным образом. Надо, чтоб была интрига и задор и непременно весело», - так писал Житков о своей работе на рабфаке, где, по его мнению, «надо было совершенно и окончательно революционизировать и преподавание и предметы».
Это писалось в 1924 году, в первые месяцы работы в детской литературе, когда только что появилась первая его детская книжка, когда у него была «гибель интереснейшей работы», когда он только начинал осваиваться в этом новом для него деле, - и, конечно, все эти мысли могут быть прямо отнесены и к самому Житкову-писателю, и к его писательскому кредо в детской литературе. Конечно, и здесь надо было, перефразируя слова Житкова, «совершенно и окончательно революционизировать и содержание и метод подачи». Замечательно, что Житков здесь прямо перекликается с Горьким, писавшим: «... в нашей стране воспитывать - значит революционизировать».
Не случайно, что именно преподавательский опыт помогал Житкову теоретически осмысливать свою задачу как детского писателя. «Невозможно, чтоб было трудно учиться: надо, чтоб учиться было радостно, трепетно и победно», - эти слова из письма к племяннику в мае 1924 года, мне думается, чрезвычайно примечательны. Они не только верно передают ощущение самого Житкова, но в них, несомненно, передалась и повелительность нового мироощущения советских людей, начинавших перестраивать жизнь с самого начала - с первых дней рождения человека, с детства.
Эти чувства радости, взволнованности, живой заинтересованности в грандиозной перестройке мира, чувство победы нового строя наполняли в те годы людей, пошедших работать с советской властью, характерны были для времени. Они окрыляли и первых энтузиастов новой детской литературы, которые встретили Житкова буквально с распростертыми объятиями.
Так велико было ощущение кровной, личной заинтересованности в успехе дела, что за первый рассказ Житкова благодарили, обнимали, целовали в редакции. И «не было ни конфузно, ни неприятно: так искренне и любовно», - записал он в своем дневнике: «На другой день редактор звонил - просил к нему в 9 часов вечера. Какой тут был разговор! Уй-юю! .. самый сакраментальный и самый для меня жизневажный».
«жизневажного» дела, которое нельзя было делать одному, в своем уголке, которое требовало самой широкой коллегиальности, - попал в атмосферу жарких споров, дискуссий, общественных выступлений, встреч со своими читателями. Он мог теперь думать и мечтать вслух в редакции детского журнала «Новый Робинзон», в первой детской газете «Ленинские искры», он должен был изобретать тут же что-то, что немедленно осуществлялось.
Вообще все казалось осуществимым, осуществлялись давние, самые затаенные чаяния народа, лучших людей России, осуществлялись мечты передовой русской интеллигенции, типичным представителем которой был Б. С. Житков. Осуществлялось и его долго таившееся где-то в глубине души призвание писателя.
Впервые он стал думать о себе как о писателе и о литературе как о своем деле, о своей работе. «... Сейчас надо что-то новое и совершенно особое, но пока определение пути дальше этого не идет, и никто не знает и не узнает, пока кто-нибудь не грохнет. И тогда прорвет. Для этого нужен талант, то есть уменье впитать, синтезировать дух времени, интуитивно вобрать коллективную душу современника и по новым виткам пустить ассоциацию и весь ход пьесы, по тем оголенным революционным штормом тягам, на которые осело столько богатого и кудреватого хламу, что не видно было этих глухих основ. Они давали коллизии в жизни, в литературе их всегда можно было прощупать»,- писал он неделю спустя после цитированного выше письма, в том же мае 1924 года, племяннику своему И. В. Арнольду, переписка с которым является как бы продолжением дневника и отражает даже более полно ту работу мысли, которая шла одновременно с первыми пробами в литературе.
Уже в первые месяцы литературной работы для Житкова открылось многое. Он писал с увлечением и «все переделывал». «Пока все, что я делаю, я делаю на пробу... - пишет Житков Арнольду в июне. - Писал одно и все переделывал: тот опыт в ерунде, что у меня получался, - давал мне очень много, - и переделывал параллельно собственному росту. Забавно это в высшей степени и в такой же для себя важно. Большой обыск в себе. Мне казалось, что то, что я делаю, всякий может, всякий грамотный и читающий человек. Но убедился на опыте, что это не так. Убеждаюсь и теперь, редактируя писанья спецов, которые присылает мне Госиздат. Эти четыре месяца, что работаю в этом деле, - все же дали мне кое-что».
Так осознавалось и утверждалось в себе Житковым то новое, писательское призвание, теперь уже окончательное- на всю жизнь.
«всякий может, всякий грамотный и читающий человек». Как много непонимания литературы, специфики литературной работы, как много обывательского неуважения к писателю, как много дилетантов родит это заблуждение!
Житков «на опыте убедился, что это не так».
Едва ступив на литературную дорогу, Житков увидел, что работы здесь непочатый край; он нужен был всюду - и в газете, и в журнале, и как автор, и как редактор; его «втянули» и в детский театр. «И я то пишу передовицы, то авантюрные рассказы, то технику, то редактирую, а тут этот театр, который меня пленил. . . - пишет он Арнольду. - Ты понимаешь, как мне и страшно и в то же время вдохновительно интересно шевельнуть таким огромным аппаратом, как сцена и это огромное количество актеров... Что меня соблазняет? Представь себе, что тебе довелось бы повертеть ручкой трамвая - отказался бы ты? .. А тут подумай, такое чудо: ты сидишь, выдумываешь и пишешь, а потом оно заживет, и не то что художник нарисует иллюстрации, а настоящие люди задвигаются и заговорят настоящим голосом. И сколько хочешь народу, и какие хочешь фокусы - «море, кораблик, птички»... Ну сам скажи, разве не приятно повертеть этой рукояткой?»
Житков почти как ребенок радуется открывшимся перед ним возможностям писателя - «шевельнуть огромным аппаратом» в самом деле чрезвычайно увлекательно.
Но зачем? Во имя чего?
«Искусство есть метод вызвать на поверхность глубоко скрытое внутри автора, а может быть, внутри народа или эпохи», - пишет он в октябре 1924 года.
Это постоянное стремление к обобщению, желание осмыслить свои первые шаги в литературе характерны для Житкова, а широта взгляда сочетается у него с необычайной чуткостью к конкретностям работы писателя. В том же письме об искусстве он пишет дальше: «Люди говорят по большинству не словами, а тоном и мимикой, так что можно понимать не то, что человек говорит, а что он хочет сказать, а иногда и скрыть. А искусство писателя - создать одними словами и мимику и интонацию».
Это писалось и думалось тогда, когда слова «подтекст» еще не было в нашем обиходе, когда Станиславский еще только задумывал гениальную свою работу, раскрывающую нам процесс художественного творчества.
Характерно, что у Житкова, произведения которого всегда остро сюжетны (о первой своей книжке он прямо пишет: «Пять авантюрных сюжетов»), было очень верное, реалистическое ощущение сюжета. «Боюсь, что навалятся на сюжет, но двигателем сюжета надо ставить подземные, силы, что текут под страницами, и тогда исюжет в пользу». Это писалось в двадцать восьмом году, после «серапионов» и формалистов, проповедовавших «теорию сюжета как суммы приемов конструирования материала».
«Не будь фантазии - всюду стоп, - писал он. - Все-таки аэроплан создал «летающий конь» арабских сказок, омоложение - ведьмы и Гёте, подводную лодку - Жюль Верн, и гораздо важнее выдумать идею, самую безумную, чем те средства, которыми она осуществится. В арабской сказке есть трубочка, в которую на любом расстоянии можешь увидеть, что в любой части света делается. Не за горами уж время, когда будет беспроволочная передача изображения. А что золото будут делать, в этом, кажется, уж мало кто и сомневается. Алхимики не так уж смешны». И опять поразительна здесь перекличка с Горьким, с его мыслями о сказках.
что во всех этих высказываниях уже виден писатель с его способностью «мыслить образно», с удивительно метким словом, со своей, «житковской» интонацией. Не могу удержаться, чтоб не процитировать кусок из одного письма к Л. К. Чуковской, написанного тоже в первые годы литературной деятельности Житкова и свидетельствующего о необычайно сильном «чувстве слова» у этого «новичка» в литературе. Вот оно:
«... Если б слова вывернуть их другой, внутренней стороной и выложить их, как звуки в музыке, чтоб даже не так, как в стихах, здесь они подпевают мелодии и ее ритму, нет, а внутренней стороной той интимной, жуткой, ночной стороной, где самые простые слова рдеют, как каленое железо, змеятся, как уголья, дышат, пугают, томят, а о другие уколешься и вскрикнешь, до того неожиданно за ними стоит острие - жесткое и пронзительное. А другие слова качаются, в такт колышутся, как люльки в сумерках, а другие сразу выносят на высоту, и дух замирает, и сердце закатывается... Я вам раз написал: пустил слово, как кегельный шар, круглое, гладкое, покатилось, стукнуло и разнесло вдребезги. Не стой на дороге! И есть липкие слова, и они клейкие, они пристают, и от них не отвяжешься, не отмоешься...» Житков поясняет тут же: «Может быть, если б я не играл и не лез очертя голову в музыку (Б. С. играл на скрипке и очень увлекался музыкой. - В. С), - не совалось бы мне это в голову...»
Думается, что не только в скрипке тут дело. Хотелось бы, чтоб правильно было понято отношение Житкова к слову. Он часто писал по ночам, любил ночную тишину, ту особенную напряженную сосредоточенность, о которой хорошо сказал Байрон:
Здесь творчество, и в творчестве - вторая
Двойная жизнь, сгущенность бытия...
«Чайльд-Гарольд», песнь 3)
В этих рабочих ночах с особенной остротой ощущалось, какими разными по смыслу, по значению, по силе, по чувству могли быть обыкновенные «простые слова» в руках писателя, как трудно их отбирать и «всовывать в строчку», как надо было научиться владеть ими.
Вопрос о языке имел для Житкова, как и для всякого серьезного писателя, первостепенное значение. Его суждения о стиле полны критического задора и очень выразительны. «Есть еще какой-то специально литературный стиль, округлый и с глянцем, как салонная лысина. Он как питерский выговор, без цвета, правильный, беглый. Таким языком пишут аккуратные ласковые молодые люди с пробором, губы бантиком. Это все «во первых строках», и слушаешь такие страницы, как поклоны из казармы...»
И, как всегда, как во всем, Житков, зацепившись порой за случайную фразу, копнет вдруг очень глубоко, задумается о самой сути явления. «Вот и от тебя нет как нет письма, - пишет он сестре. - «Нет как нет»- отмирает. «Тут как тут» еще живет в языке. Неужели через 50 лет Пушкин станет как сейчас Державин, а через сто лет - как «Слово о полку»? Неужели эта духовная связь поколений так скоро теряется? Словарь и обороты меняются моральным лицом эпохи». Может быть, это неточно, но важно, что он об этом задумывается. И тут же делает вывод для себя: «Я много замечаю в своей речи архаизмов». В самом деле - сейчас это особенно видно - в книгах тех лет у Житкова есть порой какое-то свое характерное словесное щегольство (чтоб не было «округло и с глянцем»). Но тут были не только «архаизмы».
Воспитанный на лучших образцах классической русской и мировой литературы, Житков не мог не оглядываться на писателей прошлого, по-новому и с иным, специальным интересом разбирая их работу. В замечательном письме «По-другому я сейчас читаю Гоголя» он говорит:
«Основное отличие от теперешнего, что он никуда не торопится, не хлопочет, чтоб не заскучал читатель, чтоб не стал бумажку карандашом чиркать или не зашептался бы с соседом. Он твердо уверен во внимании, до того даже, что заводит в сторону загибы в целый рассказ величиной: сравнение свое укрепляет. Разве теперь решишься? Телеграфным языком долбишь, готов все предлоги по шапке, где уж там до «которых» или «как будто». Компактная конструкция из одного куска. Обдумайте выкройку, вырежьте и потом - чтоб с одного удара: цох! и сразу дом с воротами, с птичьим двором. А там (у Гоголя. - В. С.) обволакивает ритм, и сразу входишь в этот неспешный довольный уклад сытой речи и кладешь нога на ногу, закуриваешь и широко развешиваешь уши».
Очень верно и образно это сопоставление двух разных «способов» писательской работы. Невольно согласишься, вспомнив «Тараса Бульбу» и «Вечера на хуторе близ Диканьки», что Гоголь «с благоговейным вкусом и смаком раскладывает зеленокудрые слова свои в глубоководные ручьи и речки и смотрится в них и надивиться чудным видом не может». И так же верно характеризует Житков свою собственную работу. Дело не в том - «разве теперь решишься?», а просто совсем по-иному писал он свои рассказы, быстро, сразу, иногда в одну ночь рассказ - «с одного удара», коротко, сжато, с туго и замысловато закрученной пружинкой действия. Но, конечно, хорошо «обдумав выкройку». Даже каждая отдельная фраза его была такая же «компактная конструкция из одного куска».
И этого достигал он не кропотливыми усилиями, недлительной работой - это было ему присуще, очевидно, воспитано в себе с давних пор. «Обдуманность речи скоро делается привычкой, и старание точнее выразиться вовсе не есть лукавство и деланность», - говорит он в одном письме.
Цельность, монолитность фразы, куска, страницы, всего произведения в особенности характерны для рассказов Житкова. Думается, что именно в рассказах с наибольшей полнотой выявился талант Житкова, сильнее всего прозвучало его слово.
Лучше всего, сильнее и человечнее сказано Житковым о слове, о бессилии и силе слова в маленьком пятистраничном рассказе, который так и называется «Слово».
– «ее как нож хозяйка просунула в дверь». Про то, как «шел, продираясь сквозь прохожих, как в кустах». Про то, как «открыла прислуга и опустила глаза как в воду». Про то, «что нету слов, что умерли все слова, они высохли и рассыпаются в пыль в сухом рту». И так ощутимо просто рассказано, как мать в больничной часовне моет голову мертвой девочке, заботливо причесывает волосы.
«... Она сидела, опершись на гроб, и глядела на Любочку нежно, пристально, не могла наглядеться. Кукла в соломенной шляпе лежала у Любочки на руке и смотрела вверх синими накрашенными глазами. Какой-то человек ставил в головах гиацинты. И вот запах их поднялся и всей силой ударил меня как рыданье. Я не люблю с тех пор гиацинтов и не радуюсь им». Это можно сравнивать с толстовской прозой, которую мы часто настолько воспринимаем как живую жизнь, что уже не различаем в ней слов.
И вот конец. «... Ночью мы остались вдвоем в пустой квартире. Есть боль, которой даже понять не может тело и отвечает на нее конвульсией. И когда это выпадает на долю души, то она бьется и содрогается, и нет на миру тех слов, что объясняют душе, что такое смерть... Я держал ее за руки, и она рвала их и трясла головой, как будто хотела прочь стряхнуть скорей с плеч, и выла голосом, каким стонет глухонемой. Я холодел от этого голоса и наспех выкрикивал слова, слова, я не мог их уложить в речь. И вдруг какое-то слово остановило вой, и голова не стала рваться с плеч. Слезы, слезы, горькими потоками, человечьи слезы пошли из глаз. Я забыл это слово и не мог его повторить».
Этот рассказ написан в 1934 году - об этом есть коротенькое упоминание в письме к И. В. Арнольду: «Я написал в «30 дней» два рассказа. Один очень классичным стилем. И мне даже показалось, что я кого-то пародирую. Тогда я обозлился и махнул со всего плеча. Налетел сгоряча на такую тему, что все это с горького напору вылетело вон из литературы. Впрочем, суди сам. Только никому не показывай».
Автор чувствовал сам, что какая-то грань между литературой и жизнью здесь перейдена и разрушена. И рассказ не был тогда напечатан в «30 днях».
этого коротенького рассказа с таким отвлеченным названием «Слово».
о том, какой глубокий и профессиональный интерес был у Житкова к самым важным проблемам литературного творчества. Не приходится удивляться, что у Житкова не было обычного для писателей периода ученичества и он явился сразу зрелым мастером. Так его воспринимали люди, работавшие с ним в то время, таким он казался и был среди молодежи, хлынувшей тогда в печать: опыт жизни, знания, высокий уровень культуры, а главное - зрелость мысли делали его «старшим» среди новобранцев молодой советской детской литературы. Но он был и сам новичком, работал наравне со всеми, не отказываясь от самой «черной» литературной работы - правя рабкоровские заметки, переписывая начисто целые страницы журнала, отшлифовывая робкие и неуклюжие еще творения молодых писателей. При этом он думал вслух и заставлял думать других, «загадывал загадки», как в те дни, когда преподавал на рабфаке, изобретал, составлял планы, придумывал задачи себе и другим. Поистине работа с ним была школой для многих литераторов. Но он и сам учился в этой школе.
Он любил учить. Все, кто когда-либо сталкивался с ним в редакционной работе, испытали на себе его педагогическую властность. К. И. Чуковский рассказывает в своих воспоминаниях о Житкове, что Борис Степанович был «прирожденным педагогом», что у него с детства было постоянное стремление воспитывать себя и других и в вопросах воспитания он не допускал никаких компромиссов.
Но это не было назойливое и мелкое желание - поучая, угнетать, желание унизить другого только для того, чтоб доказать свое превосходство. Наоборот, превосходство в чем-либо словно заставляло Житкова реализовать, пустить в ход, распространить, сделать общим достоянием то, что было известно, открыто или доступно ему одному.
Он стремился воздействовать на людей, а в этом ведь выражается природа и педагога и художника.
уже в первые годы своего становления писателя-педагога нового, советского типа. И, несомненно, возможность по-новому учить и воспитывать, реализовать в литературе вообще и в детской в особенности свои давние мысли о воспитании очень сильно увлекала его.
Я думаю, что для Житкова как писателя было удачей, что он попал именно в детскую литературу. Начиная работать для детей, он был свободен от влияния современной ему предреволюционной буржуазной детской литературы, более того - он в равной мере презирал и «Задушевное слово» и «Тропинку», выразителей разных направлений. В своих детских книгах Житков был удивительно свободен и смел и если уж и развивал какую-то традицию, то скорее всего толстовскую - в рассказах для маленьких. Краткость и простота, действенность, демократизм и большая «умная мораль», характерные для маленьких новелл Толстого, являются отличительными чертами и рассказов Житкова.
Думать о детях-читателях было приятнее, радостнее Житкову, потому что задача воздействия была здесь яснее и важнее, решение ее ощущалось более необходимым, чем во взрослой литературе. Маленький человек начинал жить - и жизнь, казалось, давала возможность жить и расти по-новому, и писателю (вообще - воспитателю) было заманчиво содействовать осуществлению революционной новизны, справедливости, правды и красоты жизни.
«Я теперь войду в пионерскую жизнь со всякой наукой и лекциями и посмотрю, что там делается»,- писал он осенью 1924 года.
У Житкова было с чем войти в пионерскую жизнь - его знаний и жизненного опыта хватало с избытком на тогдашнюю детскую аудиторию. Но самое, может быть, важное - у него был метод, рожденный его преподавательской работой.
«Я старался на своих лекциях сделать, чтобы всем весело было и радостно, и, когда достигал этого, дело шло как нельзя лучше. Ассоциацию каверзную и смешную выдумаю, заинтригую чем-нибудь, но непременно, чтоб жизнь была», - писал он.
Связь с жизнью, сближение науки и жизни, отчетливая мысль о том, что науку движет стремление человека искать, находить, открывать, изобретать то, что нужно для жизни, а находки, и открытия, и завоевания науки оказывают влияние на жизнь человека, изменяют ее и его самого - в этом отношении к науке Житков, несомненно, являлся одним из передовых представителей советской интеллигенции. Эти близкие и дорогие ему идеи развития науки и техники связывал он с мыслями о воспитании молодого поколения, с мечтами о политехническом образовании.
«Надо очень многие предметы вместе смешать и густо заправить в настоящее съедобное месиво», - говорил он о преподавании математики, отчетливо сознавая необходимость для учащихся понимать связь между науками, синтез современной науки. И он умел в своих книгах показать, как делать это.
Вот «Река в упряжке» или «Про эту книгу» - книги 1927 года, книги с прямой и открыто поставленной «познавательной» задачей, и все же это увлекательные рассказы о том, как создавался Волховстрой или как печаталась книга. Факты взяты прямо из жизни, горячими, «с пылу, с жару», и обработаны с таким блеском - техническим и литературным, так незаметно оснащены всеми необходимыми точными знаниями, так изобретательно и весело поданы, с такой удивительной простотой и легкостью вскрыты и показаны все сложные связи производства - строительства или полиграфии, что у человека понимающего просто дух замирает. Эти книги и объясняли текущую жизнь, и давали ответы на многие практические вопросы юного читателя, и - что, может быть, важнее всего - давали толчок самостоятельной творческой мысли, способствовали росту сознания.
Да и вообще детские книги Житкова, можно сказать, «густо замешаны» и дают богатый познавательный материал, независимо от того - очерк ли это, или рассказ о прошлом, или журнальные заметки. Взять хотя бы рассказ «Про слона», появившийся в журнале «Новый Робинзон» в 1925 году и справедливо считающийся теперь у нас классическим детским рассказом. Здесь и география, и быт далекой страны, и жизнь животных, и природа - и все это дано с точки зрения советского русского человека, и все это ярко, поэтично, волнует, дает толчок мысли, и все понятно малышу и интересно всем - от шести лет до восьмидесяти, как говорится.
стремление теоретически обосновать свой опыт, укрепить свои позиции.
В те годы в детской литературе идет ожесточенная борьба, и детским писателям-новаторам приходится отражать нападки с двух сторон: левых загибщиков - педологов - со стороны педагогики; рапповцев - со стороны литературы. Совместными усилиями одних и других было внесено много путаницы в головы тех, кто ведал изданием и распространением детских книг, много вреда было причинено молодой советской литературе для детей. Житков, несомненно, тяжело пережил это засилье РАППа, осложнившееся в детской литературе еще педологическими извращениями в области искусства для детей - театра, кино, книжной графики. Ликвидация РАППа и педологии явилась словно живой водой для художников всех родов искусства. Уже через месяц после известного постановления ЦК ВКП(б) - в апреле 1932 года - Житков писал сестре: «Вот видишь, с постановлением ЦК от 23/IV стало будто веселее».
И еще настоятельнее становится желание, которое начиная с 1932 года часто прорывается в письмах Житкова: «Мне хочется свободно пошляться по деревенской Руси: по колхозам, совхозам, по МТС, по единоличникам. Это страшно интересно», - пишет он осенью 1932 года.
Житкову нужно было увидеть новую русскую колхозную деревню, с новым, небывалым переустройством жизни, весь прежний опыт писателя оказывался недостаточным без этого.
В 1933 году Житков выступает в журнале «Звезда» со статьей «Что нужно взрослым от детской книги?» Эта статья была результатом его раздумий о детской литературе, о детях, о воспитании, о роли книги в воспитании. Вся горечь, накопившаяся от столкновений с невеждами, с людьми просто ограниченными и людьми ограниченными, но с претензиями, с нетерпимыми и злобными глушителями всякого здравого смысла, какими были те «леваки» в педагогике, от которых порой зависели судьбы книг и их авторов, вылилась у Житкова в этой статье против тех, «кто приставлен» к детям - против педагогов. Надо прямо сказать, что резкий тон по адресу педагогов появился у Житкова именно в результате «горького опыта» борьбы с педологами в те годы.
«кто приставлен» к детской книге. Вот как он писал о них дочери в 1926 году: «Если ты когда-нибудь соберешься ко мне в Питер, то я тебя познакомлю со здешними детскими библиотеками-читальнями. Это здорово забавно. И народ библиотечный - все те самые люди, что раньше работали в земствах, перебивались с хлеба на квас, а своего дела не бросали. Я сам думал, что унылое и скучное дело, а побывал, поговорил с ними, - очень забавно».
Уже само это слово «забавно» выражает редкую у Житкова растроганность, почти похвалу.
Статья Житкова, ее презрительная ирония направлена не против вообще учителей, библиотекарей, работников детдомов, а против тех плохих, недальновидных и ленивых воспитателей (включая и родителей), которые проповедуют и практикуют утилитарный подход к детской книге.
«родителям надо прибить гвоздем к месту, и этим гвоздем избирают книгу. Если «он» (ребенок) будет тихонько у окошечка копошиться с этой штукой часа два, то это отдых и благодать: не станет гирю у часов раскачивать и не пристает с «почему». «Такая хорошая книга: три часа - как утонул. Испугалась, дома ли». Это вот средний, очень универсальный взгляд: лишь бы не плакало. И подольше»,- так высмеивает Житков весьма распространенное отношение к детской книге взрослых в семье.
Но если родителям часто книга нужна лишь как способ утихомирить, запять ребенка, как игра, как особая игрушка, то педагоги требуют, возмущается Житков, чтобы книга была «инструмент для обработки», как «орудие у столяра», который «может сделать из дуба и стол и бочку». Чтобы книга дополнила то, чего не сумел или не успел выполнить педагог. «Внешкольный учебник, но только еще с приманочкой», - иронизирует Житков. Здесь многое требует разъяснения.
со словом, с картинкой? Разве первые книжки для малышей не являются своеобразными и новыми игрушками, которые, как и всякая игрушка, помогают им осваивать мир? И, конечно, книжка - огромное подспорье для родителей.
И, конечно, книга для подростков всегда дополняет то, что они узнают в школе. В самом широком смысле она делает то, «чего не сумел или не успел педагог»; книга - лучший союзник (или иногда противник) учителя. «Внешкольный учебник»? Что ж, если детская книга сможет стать «учебником жизни», как говорил Чернышевский, - это ее прямое и почетное назначение.
Да и кто лучше самого Житкова умел быть «занимательным», умел «приманивать» внимание ребят в своих книгах и в журнальных отделах, которые вел. Недаром писал он одному редактору: «Хочу завернуть курс дифференциального исчисления с цветными картинками. Чтоб читалось, как роман, как Рокамболь, и чтоб ни на волос не отходить от математических догматов».
Все дело в качестве «занимательности» и «приманочки», в их органической связи с жизнью. Житков умел заинтересовать детей явлениями жизни - тем, что происходит в природе, в науке, в человеческом обществе. Сама жизнь, наша советская действительность учила его и подсказывала ему, о чем и как говорить с детьми.
И, конечно, Житков в этой своей статье, по существу, протестовал против мелкоутилитарного подхода к детской книге, против пристрастия воспитателей к прикрашенности, приглаженности, к слащавости и скучному морализированию в детских книгах. В этом смысле статья Житкова, к сожалению, не устарела и поныне. До сих пор многие критики и теоретики нашей детской литературы, говоря о том, что «книга есть орудие коммунистического воспитания», весьма вульгарно представляют себе это «орудие», как им пользоваться, как оно воздействует, в чем его сила и каковы его возможности. И теперь, читая, например, учебник для педвузов по истории советской детской литературы А. Гречишниковой или иные рецензии на детские книги, невольно вспоминаешь ядовитые слова Житкова.
Чтобы писать для детей, надо хотеть и уметь воспитывать. А чтобы воспитывать, надо знать детей. О необходимости знания детей всегда говорят педагоги. Именно от педагогов писатель ждет откровений в области «познания ребенка» - и жестоко разочаровывается в своих ожиданиях. Обжегшись на «педологических кабинетах» с их поистине фантастической по нелепости аппаратурой, «тестами», приборами для определения воздействия театрального представления на ребенка и прочей чепухой, наша педагогическая мысль до сих пор не дала даже сколько-нибудь серьезного исследования особенностей различных возрастов детей. Педагоги, от которых писатель хочет получить новейшие данные педагогической науки и педагогического опыта, обычно могут предложить лишь свой личный, кустарный и научно не подкрепленный опыт, который очень часто не удовлетворяет писателя. «Дети любят, дети хотят, детям нужно», - говорят педагоги и, за редким исключением, не могут объяснить, почему любят, почему хотят, почему нужно одно, а не другое.
Более того: не умея поделиться своим педагогическим опытом и знаниями, которые нужны писателю и за которые он был бы благодарен, педагоги пытаются вмешиваться в ту область, в которой писатель всегда сильнее их, - в литературный процесс, в художественное качество литературы. Мне думается, все ссоры писателей с педагогами в основном происходят именно от этого стремления педагогов поучать там, где они меньше всего знают. Если б они учили писателей педагогике, учили наблюдать и понимать ребенка, учили воспитывать, вместо того чтоб учить писать, а сами учились бы лучше понимать и чувствовать литературу, развивали бы у себя «слух» к искусству, то дело детской литературы и особенно теория и история детской литературы, так нужные всем, и педагогам и писателям, скорее пошли бы на лад.
Житкову нужны были настоящие научные знания о ребенке, а этого не давали ему ни педагоги, ни случайные встречи со школьниками в библиотеках и на литературных вечерах. Мысли о воспитании, об особенностях детских возрастов, об активном педагогическом воздействии на ребенка, о детской книге занимали его чрезвычайно. В письмах, статьях, выступлениях этого времени мы находим отражение этих его раздумий, и сразу бросается в глаза близость его взглядов к воззрениям, высказываниям революционных демократов. Видеть в ребенке человека, уважать ребенка и воспитывать его для общества, для труда и борьбы, направлять его к большой цели- это было не только кредо Житкова, это было его писательское мироощущение.
«Неужели всерьез можно было бы писать и печатать весь тот пошлый вздор, который считается образцом литературы для детей, если бы у кого-нибудь было б мало-мальское уважение к человеку восьми лет, - пишет он в 1937 году писательнице Т. Гуревич. - Я убежден, что люди не умнеют с возрастом, они лишь набирается опыта и знаний, «уму» никого не научишь, как и таланту: нет консерваторий, где бы учили на Моцарта, и университетов, где бы выпускали Ньютонов. А с чем родился человек, - с тем и живет до старости. Почему-то в 8 лет, вспомните, Вы с одним не дружили, других любили, третьих считали за подлюг и мерзавцев, за хитрецов и вралей, за верных и веселых, за тупых и скучных, т. е. была та самая дифференциация людей, что и сейчас...»
«Дети серьезнее нас, - пишет он ей же еще раньше по поводу ее рассказа о «Шоколадном зайчике» - первом зайчике, попавшем на полюс, - мы можем поблагодарить автора за литературный трюк. Ну, если не поблагодарить, то простить и помириться, оправдать... Но, если вы детям подаете каламбур, развернутый в рассказ или пьесу, они считают себя обдуренными, они в обиде, а в лучшем случае - когда не поняли, - в недоумении... Если итоговая черта - каламбур, дети не оправдывают вас. Чтение - новый для них сюжет жизни. Они от него хотят получить сведения, пищу для чувства, в воображении пережить положение, им нужен вес, и они разочарованы каламбуром, как пустой конфетной оберткой, которую доверчиво схватили... они смотрят на дело, а не на литературу с ее приемами, «обыгрыванием» и прочей техникой, которой пустые люди рассчитывают подменить искусство... Подумайте о том, льзя ли питать серьезный и жадный детский ум суррогатами, даже сделанными с гениальной ловкостью и искусством? Не кухню, а продукт они требуют и ценят, пока не развращены и пока их не соблазнили почувствовать себя детьми...»
Очень интересна эта мысль Житкова о том, что дети не чувствуют себя детьми, то есть маленькими, недоростками человека, что они хотят быть людьми и бывают ими, пока взрослые не напомнят им, что они «маленькие». Так как большей частью взрослые делают это, чтобы ограничить в чем-то ребенка, чтобы урезать его возможности, желания, стремления, то в этом напоминании для ребенка всегда что-то неприятное, унижающее его, против чего он протестует иногда довольно бурно.
«Дети молодцы, - пишет Житков в статье «Венский турок», - они отбиваются от этого - ногами преимущественно... - Ах, мордашка! ну, прямо пупсик, пупсик!- и жмет к жаркой груди. А «пупсик» отбивается ногами и руками, отворачивает тетины жадные губы. Ему и оскорбительно, и противно быть «пупсиком» для отправления экстазов. Но есть и среди детей подлецы, которые мекешат, что пупсиком можно быть не без пользы. Быстро соображают, что взрослым надо, какие по-ихнему дети: и этих детей разыгрывают».
Эта злая критика направлена против тех нездоровых взаимоотношений детей и взрослых, какие складываются часто в семьях, где нет уважения друг к другу, нет настоящей любви, а царит чувство собственничества, ожесточающее всех и приучающее к лицемерию. Зная цену такой семьи, Житков не верит в пресловутое «золотое детство».
«Да уж такое ли золотое? - иронически спрашивает Житков. - Спросишь что: «Вырастешь - узнаешь!» Нельзя взять запахнуться и пойти. Куда? - по делам - сказать как большой... Нет, тебя сейчас же за рукав. - Какие могут у тебя быть дела? Дела еще у него завелись, новости какие! - И хочется скорее вон из этого золотого бесправия... Видно, не очень хочется в этом детстве золотиться и хочется сократить этот золотой путь. Оно издали блестит, это детство-то...»
«не верится, чтоб дети любили «про детей». На этом, по его мнению, основан успех у детей тех книг, где «дети побеждают взрослых», например, как «Красные дьяволята» и «Макар-следопыт».
«Дети - это нацмены, что живут в империализме взрослых», - ядовито говорит Житков, и это очень верно для времени его собственного детства, для положения ребенка в старом, капиталистическом мире. Но можем ли мы сказать, что этого вовсе нет у нас?
Антагонизм между взрослыми и детьми Житков считал основным злом, источником бед воспитания и потому с таким ожесточением старался разбить вековую стену непонимания между «отцами и детьми». В этом пафос его первой статьи, разрушительная сила которой явилась выражением активной борьбы писателя с пережитками прошлого - за новую жизнь, за новую систему воспитания, за новую литературу для детей.
Естественно, что, так остро ненавидя ханжество, лицемерие, деспотизм буржуазного воспитания, унижение личности ребенка и его бесправие в буржуазной семье, Житков хотел других отношений между взрослыми и детьми, отношений, основанных на взаимном уважении, на общности интересов, на сознании высокой ответственности - у взрослого, на полном доверии - у ребенка.
Как всегда и во всем у Житкова, это не были мечты и желания, рожденные голыми рассуждениями и домыслами. Многое подсказала, многому научила его настоящая большая дружба со своим племянником, впоследствии известным математиком И. В. Арнольдом, начавшаяся, когда тот был еще маленьким мальчиком, и продолжавшаяся всю жизнь, можно сказать, росшая вместе с обоими. Это именно для него стал искать молодой Житков способов объяснения ребенку мира, явлений природы, техники; для него был сочинен фантастический рассказ «Сережин разбойник» - с игрушечным корабликом, отправившимся в опасное плавание. Этот рассказ «с продолжением» был еще в юности написан Борисом Степановичем в письмах к племяннику и для нас является свидетельством несомненной давней тяги Житкова к литературному творчеству, с одной стороны, и, с другой стороны, стремления его, как педагога, использовать воздействие художественного слова на ребенка.
здоровой почвой, на которой развивались его взгляды на воспитание, его настоящий глубокий интерес к детям и желание помочь подрастающим поколениям. Но, конечно, одного этого личного своего опыта писателю было недостаточно.
Жизнь молодой Советской страны, жизнь впервые в мире строящегося социалистического общества каждый день и каждый час несла с собой новый, революционный опыт. Вместо былого противостояния отцов и детей утверждалась крепкая идейная и трудовая связь поколений, проводимая и поддерживаемая партией, утверждались дружеские, товарищеские взаимоотношения между взрослыми и детьми.
Революционная эпоха рождала новые педагогические проблемы - воспитание коллектива, человека в коллективе, требовала от воспитателя новых качеств и методов воспитательной работы. Педагог со своим классом, школой, детдомом, писатель со своей книгой, детским журналом, детским издательством оказывались теперь в гуще жизни, в гуще политической борьбы, которая шла в стране повсюду, на каждом самом маленьком участке производства и культуры; все - и взрослые и дети - были прежде всего гражданами социалистического государства, и сознание этого давало им права и обязанности в жизни.
В литературе весь опыт прошлого не мог соперничать с новым опытом революции и гражданской войны, который несла с собой советская писательская молодежь- такие писатели, как А. Фадеев, М. Шолохов, П. Павленко, Н. Тихонов, Аркадий Гайдар и многие другие. «Педагогическая поэма» А. Макаренко явилась отражением того нового педагогического опыта, в основу которого были положены коммунистические законы советского общества.
Используя весь свой прежний опыт для разоблачения старого мира, Житков чувствовал в себе силу не только «разрушительную», но и созидательную и жадно искал своего пути в новую жизнь. Ближе всего оказался для него путь науки и техники, приведший его «на стройку наших дней». Две первые пятилетки, грандиозный разворот строительства, огромная потребность в молодых, политически и технически грамотных кадрах, романтика далеких изысканий, смелость и новизна государственного планирования - вот что двигало мысль писателя, звало и требовало его к работе. «Ценнейшая творческая, все разрешающая, все побеждающая энергия есть энергия социалистически организованного разума»,- писал тогда Горький. Развивать эту энергию, готовить эти необходимые молодые кадры надо было немедленно и постоянно, надо было поддержать увлечение техникой, которое родилось у нас в стране в те годы, и дать фантазии будущих изобретателей, изыскателей, техников и инженеров хорошо рассчитанную опору и волшебную силу знания.
Подлинный новатор в своих научно-технических книгах для детей, Житков сам осмыслил свой опыт и сделал это чрезвычайно интересно. Осенью 1936 года в «Литературной газете» была напечатана статья Б. Житкова «О производственной книге», в которой писатель предстает перед нами подлинным воспитателем юношества - с очень широким кругозором, с ощущением времени, с пониманием насущных потребностей юного советского читателя, с очень точным знанием этого читателя, с ясным видением пути, по которому надо его направить. Образно, как художник, Житков показывает нам двух читателей-подростков - одного, ищущего в «производственной» книге ответа на определенный, уже созревший у него вопрос, и другого- «читателя без вопроса», которого нужно ввести в незнакомый еще мир науки и техники, взволновать и увлечь «перипетиями научной мысли, провалами и удачами гениальных исследователей, борьбой и трагедией, победой и торжеством нового пути, что открывается в проломе вековой стены».
В этой статье мы находим очень точные, верные наблюдения над ребенком - «образ» юного читателя и отношение к нему, активно-внимательное и уважительное отношение.
Житков знает, как надо помочь подростку, который «монтерствует в объеме жакта, даже удачно смастерил электромоторчик», но «путается в вольтах и амперах», а «толстая книга с электронами - не по зубам» ему: такому нужно дать точный и понятный ответ на практические его вопросы, его не нужно «интриговать и подманивать».
Сложнее - с таким маленьким читателем, который «не знает даже о существовании в мире того, о чем сейчас ему расскажет книжка».
«допустим, распахнули настежь двери и крикнули: - Знаете, светом можно слона с ног свалить... - Читатель сунулся в эти двери, но... очень скоро он начинает понимать, что до слона-то дело не дойдет. . . валить слона не будут, а докажут, что «это вообще можно», что «свет давит». И вот ребенок чувствует себя обманутым, и уже самый тонкий прибор, тончайший эксперимент, уловивший давление света, оставляет его равнодушным. «Вам покажется возмутительным это тупое, какое-то утилитарное отношение, - говорит Житков... - вы негодуете на читателя. Не в нем «вина». Ребенок хочет, чтобы все новое, о чем ему рассказывают, его волновало». «Волнуют же этого маленького читателя большие вещи: большие следствия, великие по времени, по их разрушительной или созидательной силе, по катаклизмам, которые они способны вызвать», - вот почему любой технический вопрос, важный в современной индустрии, необходимо связать с жизнью человека.
«Если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, - покажите его место в истории техники, а технику - как вехи истории человечества. Покажите, как техника детально и полно отражает этапы человеческой жизни... итог этой сегодняшней детальки пойдет шагать читатель по вехам времени, он шагнет и назад (помогите ему), он внимательно проверит направление, чтоб решить, куда сейчас поворачивает эта техническая мысль в ее плотно сплетенной ткани, где увязано все: от политики до погоды. Дайте ему наметку этого пути, покажите ему положение этой детальки в мировой борьбе - и он с волнением будет глядеть на это пустяковое, может быть, приспособление, как на обломок штыка, принесенный с битвы».
Но самое главное требование, которое ставит Житков перед писателем: книга должна вызывать «желание сейчас же ввязаться в эту борьбу... стать сейчас же на ту сторону, за которой ему мерещится правда». «О чем бы вы ни писали, - говорит Житков, - вы не можете считать свою задачу выполненной до конца, если не оставили в читателе этого чувства». Боевой, воинствующей, а не мирно-описательной хотел видеть Житков нашу научную детскую книжку - она должна быть мировоззренческой.
Житков верил в юного советского читателя: «ни один читатель так горячо не отзовется на «общие мировые» вопросы, на вопросы судеб земли и человечества, судьбы нашего познания, как этот маленький читатель, который верит, что еще в его жизни что-то разрешится большое и важное».
Эта статья Житкова, блестяще написанная, короткая, точная, чрезвычайно насыщенная, является ценнейшим теоретическим высказыванием писателя, представляющим большой интерес и для исследователя советской детской литературы, и для писателя, берущегося за научную книгу для детей, и для школьного учителя, раздумывающего о методах преподавания. В этой статье содержится итог творческих размышлений одного из первых создателей новой, советской научно-художественной книги для детей, результат его писательского опыта за двенадцать лет. Она интересна прежде всего как ключ к пониманию работы самого Житкова, она объясняет, чего хотел Житков от «производственной» детской книжки, чего добивался, как понимал свою задачу писателя-педагога.
в них отражены ее направление и метод.
Одним из важнейших, первоочередных вопросов советской детской литературы было определение ее специфики.
Как и для всей советской литературы, партийность, коммунистическая направленность нашей детской литературы неоспоримы: в этом ее отличие от буржуазной детской литературы - русской дореволюционной и современной зарубежной.
Но по вопросам специфики, то есть учета возрастных особенностей детей, в двадцатых и тридцатых годах шли бесконечные споры. В этих спорах зачастую не было ни ясности, ни научного обоснования, ни здравого смысла и было много охотников под видом сугубого «новаторства» протащить в детскую книгу и в искусство для детей - в детский театр, рисунок - элементы формализма, позаимствованные на Западе.
Появлялись книги, в которых рекламная игра шрифтами подменяла литературные качества книги; в детском театре шли «игро-спектакли», где слабость пьесы и актерского исполнения возмещалась бешеной «активностью» зрителей; в иллюстрациях культивировался примитивизм детского рисунка, выдаваемый за специфическое «искусство для детей».
«базу» под все эти эксперименты, за которыми часто скрывался аполитизм и космополитизм.
Но удобнее всего было прикрываться «спецификой» людям, не имевшим ни знаний, ни дарования. И это очень хорошо понимал Житков. «Всякая бездарность... заслонена от критики «детской спецификой», - сердито говорит он в письме к Гуревич, - дело это я знаю уже тринадцать лет, эту детскую специфику...»
«второго сорта». «Детскую литературу можно только приказать считать литературой. Искусству она не принадлежит»,- иронически пишет он в своих заметках в 1934 году.
Он иронизирует над утилитарными требованиями к детской книге: «Ведь это достойное и почетное дело - сеять разумное в молодые души - вот чтобы они умывались по утрам и вечерам и ножиками не резали парт...». «Детский писатель состоит при школе, а не при искусстве», - говорит он.
Ядовито, с истинно житковским остроумием он показывает разницу в отношениях к «взрослому» писателю и писателю «детскому». Если «взрослый» писатель попробует что-то написать для детей и у него не выйдет, ему «и зазорно не будет при неудаче: артиллерист не постыдится промахнуться горошиной из деревянной пушки. Зачем ему знать эту гороховую специфику?
»
В то же время он не мог не видеть, что многие тогдашние детские книжки давали повод для такого отношения к детскому писателю. Критерий художественной полноценности, с которым уже тогда подходили к детской книге лучшие работники молодой советской литературы для детей, основоположники ее, заставлял Житкова критически относиться ко многому, что появлялось в ней, что одобрялось педагогическим «наркомпросовским» мнением. Он возмущался людьми, которые канцелярски делили литературу на «дошкольную», «пионерскую» и «юношескую» книгу, не думая о том, что это - произведения искусства, «причем пока еще не найденного». Многое, что писалось тогда, Житков не хотел и не мог считать литературой. «Тут столько же общего, как в папиросах «Кузбасс» с каменным углем», - писал он сестре.
Но тем с большим вниманием Житков подходит к вопросу о возрастной специфике детской литературы, по-своему остро и парадоксально старается определить точный «адрес» своего читателя.
«На одну минуту представьте себе, что доросли бы ребята до 10-летнего возраста и на нем бы стали... Пусть бы они приобретали внешний опыт, а по духу оставались детьми. Вот тогда выросла бы настоящая литература десятилетнего возраста. И это племя создало бы свою критику, и эта критика показала бы, какая книга больше овладевает воображением. Может быть, наконец написалась бы повесть, над которой рыдало бы все десятилетнее племя и клялось жить так, как в ней написано. Вот в этой книге была бы настоящая специфика десятилетнего возраста. Говоря математически, я хочу взять в данной точке скорость этого переменного движения, сделать ее постоянной и пристально приглядеться к этой постоянной скорости. И тогда я пойму, что такое десятилетний возраст, чем отличается его восприятие, конструкцию его логики... Угадать это - задача пристального, жаркого и честного воображения».
Помню, когда я прочла об этом «говоря математически», я поняла, почему при чтении с дошкольниками «Почемучки» мне всегда казалась эта книга «высшей математикой», - так точно рассчитана и учтена там реакция маленького читателя.
«В двенадцать лет все уже резко другое,. - пишет дальше Житков. - И будь рядом с десятилетним народом другой- двенадцатилетний, они воевали бы, как народы враждебных сознаний, понятий, убеждений, вкусов... Четырнадцатилетние глядели бы на тех и других, как афинские греки на варваров».
В этом резком разграничении возрастов, несомненно, есть преувеличение. Мне думается, что в этом был вызов тем, кто работает над психологией детских возрастов: дайте же нам наконец научное исследование по этому вопросу, которое позволило бы детскому писателю опираться на точное знание, а не размышлять об этом кустарно!
Но это житковское преувеличение помогло ему поставить остро вопрос: «Кто же мой читатель? Какому из этих народов я пишу литературу? Пишу я очень приблизительно: пишу книгу, и читает ее пусть тот, на кого она придется. Мой читатель возьмет книгу. . . и что же? Остановит он свое движение? Да никогда. Он будет читать и расти. И, может быть, как раз в это время, во время чтения, начнет наддавать ходу. Что же выходит? Я от него отстану, когда он дойдет до 20 страницы? Или уж писать «на рост», как шьют детям пальто, ненавистные полы, на которые наступаешь и падаешь: ни побежать, ни прыгнуть. А может быть, лучше всего так: пусть книга моя растет, пусть она вырастает от 15 страницы к 70, вместе с читателем... Вот угадайте пятилетнего и порастите с ним маленько, на десяток страничек пробегитесь с ним вместе... Сколько нужно воображения, такта, преображения, догадки, выдумки, ловкости, глубокого проникновения!»
Несомненно, отсюда уже виден путь к «Почемучке», понятно, какими ходами шел к ней писатель.
Начиная именно с 1934 года Житков все упорнее «примеривается» к самому младшему возрасту, все чаще в его письмах мелькают такие замечания: «Надо понаписать детских рассказиков для самых маленьких, этак для 5-6 летних ребят»... «Написал рассказ в 1/2 страницы с картинками в строчку. Это в «Чиж» тоже: это для пятилетних»... «Мне еще надо написать рассказик для «Чижа». Я даже начал, но мне не понравилось, как я начал, а сейчас я еще не придумал, как написать: ведь это для 6-летних. Хочется сделать, чтоб было как раз впору».
«не стало хотеться писать для детей среднего возраста. Либо уж для трехлетних, либо для тридцатилетних». В это время он уже обдумывал «Почемучку» и осенью того же года сообщал сестре: «Я пишу сейчас производственную книгу для 4-летних граждан».
Интересно, что именно размышления о возрастной специфике детской литературы привели писателя к желанию попробовать написать «большую книгу для самых маленьких» - для читателей, которые даже еще не умеют читать.
Невольно хочется здесь сравнить путь Житкова с другими детскими писателями, например с С. Маршаком. Оба они начинали работать почти в одно время, оба были единомышленниками по многим вопросам детской литературы, по взглядам на воспитание детей. Но Маршак начал с книжки-картинки для самых маленьких, он прежде всего осуществлял свои замыслы в дошкольной литературе и в дальнейшем как бы рос вместе со своим читателем, вел его по ступенькам возраста, постепенно расширяя его умственный горизонт, его знания о мире, его словарь. На этом пути у Маршака были, конечно, свои трудности, ошибки и противоречия, но не было места для сомнений в самой нужности и ценности своей работы.
Житков же начал с книг «для старшего и среднего возраста», где вопросы специфики сводились к определению круга интересов ребят и к некоторому ограничению тем и где отличие от «взрослой» литературы почти неощутимо. И, конечно, по-настоящему оттачивал он свое оружие писателя, когда создавал вещи, либо адресованные детям младшего возраста, либо с особой «производственной» задачей. Именно там, где нужно было отчетливо представлять себе читателя и разговаривать с ним точно и понятно, было интересно работать Житкову и с наибольшей силой проявлялся его талант. Поэтому мне представляется закономерным, что он, хотя и обратным путем, пришел к утверждению самой специфической и самой оспариваемой в прошлом (вспомним Писарева) части детской литературы - к дошкольной.
Последняя статья Житкова, напечатанная в журнале «Детская литература», посвящена его работе над книгой «Что я видел». Он писал в это время уже новую книгу по истории корабля, которую так и не успел закончить, но мысль его еще продолжала работать над «Почемучкой». «Мысль не может остановиться, хотя, кажется, все уже закончено и поставлена крепкая точка», - писал Житков.
«такой книги не было еще до сих пор ни у нас, ни на Западе... Оглядываться было не на что», и писателю пришлось идти «неготовыми дорогами». Естественно, что была потребность рассказать о своей работе, объяснить, как создавалась эта книга- «дошкольная книга в 13 листов». Эта статья перекликается с прежней его статьей о «производственной» книге, и мне думается, в теоретическом наследстве Житкова эти статьи стоят рядом, как основные его заветы. И по тону и по содержанию они обе поражают удивительной спокойной убежденностью, точностью, краткостью. Здесь нет ни обычных житковских парадоксов, ни острой полемики, ни злых выпадов против тех, кто осмеливается думать иначе, - это просто послесловие к книге, над которой потрудился в полную меру своих сил и в значении которой уверен.
И опять, как и в первой статье, Житков исходит здесь от потребностей ребенка, свою задачу писателя видит в необходимости ответить малышу на интересующие его вопросы, на постоянный и множественный вопрос «почему», такой характерный в устах ребенка четырех - шести лет.
«Вопросы ребят самые универсальные; нужно, конечно, быть энциклопедистом, чтобы на все эти вопросы дать ответы, а зачастую и быть философом», - пишет Житков.
Эти вопросы задает всякий ребенок, но не всякий взрослый, родитель, воспитатель может ответить на них.
«Часто ни разу в жизни не придется больше поставить этот вопрос, и, право, на всю жизнь западает это раздраженно брошенное слово, и кто знает, когда оно выплывет и окажет незримое свое действие в поступках взрослого человека».
примеров, педагогических нотаций и рецептов в детских повестях, стихах и рассказах.
Житков отчетливо видит трудности ответов «почемучкам». «Все подряд жизненные вопросы не разделены переплетами по отраслям знания, по искусственным разделениям наук». И очень ответственно удовлетворить весь этот интерес ребенка. «Пусть ответственно, но надо же начинать пробовать», - говорит Житков, словно приглашая и других писателей следовать за ним, «сделать другое, лучше, полнее».
Два основных принципа, которых придерживался Житков, работая над книгой «Что я видел»: память детства, помогавшая писателю перевоплотиться в своего героя - «носителя чувств четырехлетнего человека», и язык. Писатель очень хорошо сознавал «громадную условность» повествования от первого лица, невероятность дневника четырехлетнего ребенка - дневника в 13 листов! «Но как это держало меня в масштабе возраста! Всякое чуждое возрасту слово торчало и требовало замены. Язык соответствовал кругу понятий, и, выходя из языка, я, следовательно, выходил из этого круга. Тут я мог корректировать себя прямо на слух».
Эта небольшая по объему статья Житкова дает очень много для понимания одной из самых значительных и интересных его книг, для понимания работы писателя, его пути, его творческих особенностей. Это объяснение очень важного этапа в творчестве одного из начинателей советской детской литературы.
Но она, кроме того, имеет и общетеоретический интерес для детских писателей - как все, что делал и писал Житков. Побывать в лаборатории мастера всегда полезно для того, кто хочет учиться своему делу.