«Октябрь» 2001, №2
Последний русский роман
Борис Житков. ВИКТОР ВАВИЧ. М., Издательство "Независимая газета", 2000.
В юности мне довелось несколько раз слушать замечательные монологи-импровизации одного поэта, обращенные к его ученикам. Мэтр был человеком артистичным, лукавым, склонным к гиперболам и мистификации. Однажды он поведал юношеству, что лучший русский поэт ХIХ века - Иван Козлов, автор (точнее, переводчик) романса "Вечерний звон". Настоящие рукописи Козлова, затмевающие Пушкина и Лермонтова, найдены недавно. Их держат в спецхране, чтобы не вносить беспорядка в школьные хрестоматии. Не знаю, может быть, кто-то и поверил.
ж в двадцатые годы плохо писал короткие рассказы? Эта проза была великолепна именно в малых формах. Бабель, Добычин, Зощенко... Камерные вещи на сто-двести страниц тоже весьма удавались - взять хотя бы Вагинова или "Смерть Вазир-Мухтара", не говоря уж о "Зависти". Да и Набоков, великий антагонист советской прозы двадцатых, остановился именно на этом жанре: в конце концов он стал главным не только в отечественной, но и в мировой прозе ХХ века. Двести страниц - на столько (максимум) хватит читательского дыхания... Роман-повесть, роман-анекдот или роман-притча (под это определение подпадает и гениальный, ни на что не похожий "Чевенгур"). А вот настоящий, старорежимный эпический роман, большой роман - с распахнутым пространством, с десятками героев, летопись жизни народной - был вроде бы уже неосуществим.
То есть, конечно, такие романы писали. И тогда, и в особенности позднее. Но что же вдруг резко отвращает в благородной по духу и мастерской по исполнению "Жизни и судьбе" Гроссмана? Есть в этом романе сцена, где с толстовской обстоятельностью описываются тончайшие оттенки чувств героини... которую ведут в газовую камеру. Но толстовского героя не могут вести в газовую камеру, не могут стереть в лагерную пыль. Его выбор - действительно личный выбор. Логичность его (и авторского) мышления предусматривает осмысленность мира. Сложность и разветвленность человеческого "я" - его защищенность. Все это относится, разумеется, только к героям "из общества". Но ведь никто из русских классиков, кажется, и не описал "изнутри" крепостного крестьянина, которого продают, или николаевского солдата, которого проводят сквозь строй. Им сочувствовали, за них клали жизнь... Однако описывать их не умели.
Проза двадцатых годов в своих характернейших образцах порождена, конечно же, духом времени, всемирным преклонением перед "людьми действия", презрением к рефлексии, и корреспондирует с тогдашней психологией, в которой психоанализ успешно теснили бихевиористские концепции. Человек есть его действия, его поведение. Мир должен быть описан в зримых внешних проявлениях. Никакого разжевывания психологических тонкостей. Пруст только входил в моду, в России его еще не знали, но время его, казалось, прошло. Прошло и время Толстого.
Теперь представим себе толстый роман, написанный такой прозой... Невозможно да и не нужно. Но писатель Борис Житков, оказывается, написал такой роман. Предваряя все дальнейшее: роман превосходный. Это, безусловно, одна из тех книг, которые в момент появления на свет становятся незыблемым "литературным фактом". Составлять заново хрестоматии придется. Житков отныне - автор не третьего и даже не второго ряда.
Но все тот же вопрос: зачем? Зачем эта тончайшая, филигранная работа, в сущности, работа переводчика сложнейших душевных движений людей прошлого века (еще прошлого, хотя время действия - 1904-1905 годы) на простой и грубый язык людей послереволюционной эпохи? Перевода всех этих "вспомнил чувства, охватившие его, когда...", "ощутил до глубины сознания, что..." - на язык, в котором есть только "взял", "сказал", сделал", "ударил", "выстрелил" и т. д.?
Вавич - Груня:
"Они сидели близко и слышали, как шумит какой-то поток в голове. Не мысли, а шум. Как будто они едут, катят по дороге...
В это время вышла из кустов девочка, красная, напруженная. Она неловко ковыляла голыми ножками в носочках. Сзади на веревке ехал по песку ватный зайчик.
Груня вдруг встала, зонтик полетел назад... Груня присела к ребенку, обхватила его полными горячими руками, прижала и принялась целовать, без памяти, до слез. Она запыхалась, душила ребенка и не заметила, что плачет.
Виктор смотрел широкими глазами, слезы вдруг навернулись, он поднял руку и со всей силы стукнул кулаком по скамейке.
Вавич встал, подал Груне зонтик. Рука чуть дрожала.
На главной аллее Вавич радостно и метко встал во фрунт отставному интенданту. Не надо было - подарил старика".
Я привожу такую длинную цитату, чтобы показать фактуру (и качество) прозы на микроуровне. А вот уровень поглобальней - с выходом на социальную проблематику...
"Земельный? - Тиктин насторожился: - Земельный национализм?" - Тиктин поправил пенсне на скользком носу.
"Конечно, все можно объяснить случайностью, - читал Тиктин. - Даже нельзя назвать человека шулером, если он убил десять карт кряду. Случайность... Случайно могут оказаться вместе и сто двадцать восемь человек одного вероисповедания. <...> "Это наш "Земельный банк", роскошное палаццо... Нет, это русские хоромы с хозяином в боярской шапке, с боярской бородой, а вокруг - стольники и подъячие. Где уж поганым иноверцам! Бьем челом..."
"Фу ты черт! - И Тиктин сдернул пенсне, ударил по газете. - Мерзость какая!"
Действительно, большинство служащих были русские. Было несколько поляков, немцы, был даже латыш, но евреев в "Земельном банке" не было".
Как реагирует на это Тиктин? Первая реакция (про себя!): "Что же, реверансы все время? Расшаркиваться прикажете? Так?"
"щегольнул юдофильством", отстаивая в городской Думе выделение земли под еврейское училище и как ему потом улыбались в еврейских лавках.
И - без перехода: "Почему это передовитость измеряется еврейским вопросом? Да скажите, пожалуйста! Так эксплуатировать свою угнетенность!"
Эти "качели" - не внутренний монолог. Внутреннего монолога в этой прозе уже быть не может, есть лишь внутренние жесты, разрозненные душевные движения, сравнимые с "репликами в сторону" классицистской драмы. Но вот появляется реальный собеседник - бухгалтер. Теперь Тиктин высказывает свою ярость другому, вовне. "Это, скажите мне, чей национализм? Тех, кто только одну свою нацию и видит".
Дальше разговор идет по обычному руслу: "... а вы их спросите - есть ли хоть один русский в конторе у Брунштейна, у Маркуса?" И по дороге домой Тиктин уже обращает внимание на избыток еврейских лиц.
Но спустя пятнадцать страниц (соответствующие нескольким часам "реального времени" и едва ли одному - читательского) Тиктин, обедая с сослуживцами, оправдывает авторов "пошлой статьи". "А когда вас всюду тычут "жид" и у вас нет лица, а с мордой, харей, рожей жидовской вы должны всюду являться, посмотрим, как вы тогда запоете!"
Вся эта дьявольская сложность, многослойность отношения русского интеллигента к "еврейскому вопросу" у Толстого стала бы предметом многостраничного анализа всеведущего автора; у Достоевского - развернутого спора нескольких персонажей (в котором, конечно, были бы задеты и так занимавшие автора "Дневника писателя" метафизические аспекты проблемы). Чехов? Да, ему хватило бы, может быть, и нескольких реплик. Только Чехов не писал романов. А Житков написал.
Интерес Житкова к только что затронутой теме, разумеется, неслучаен. Начать с того, что если одним его другом по Одесской гимназии был Николай Корнейчуков (он же позднее - Корней Чуковский), то другого, не менее близкого, звали Владимир Жаботинский. В 1905 году Житков вместе с Жаботинским участвовал в организации отрядов еврейской самообороны. Евреи его интересовали, и, конечно же, он был юдофилом. Любопытнее другое: в русской литературе начала ХХ века было два способа изображения евреев, которые могли служить "обоснованием" юдофильства. Первый - еврей-интеллигент (вариант после 1917-го: еврей-революционер), "человек нашего круга", "практически русский"... Житковым этот взгляд грубо и беспощадно пародируется: "А евреи некоторые бывают, я даже сам видел, прямо как русские, и даже не обижаются, сами говорят - я жид и смеются... Некоторые крестятся даже, так что совсем как русские, и даже своих жидов ругают". Был и второй взгляд: идеализированный, какой-то совершенно теоретический представитель "святого народа", измышленный сторонниками христианского филосемитизма a la Владимир Соловьев. У Житкова - ничего подобного. Очень конкретные провинциальные евреи, далеко не образец интеллигентности и (по крайней мере на первый взгляд) одухотворенности (даже флейтист Илья Израильсон, в которого влюблена сестра Вавича, не Бог весть какой Спиноза; а так все - лавочники, зубные врачи...) А тщательность и реалистичность воспроизведения речевых оборотов и интонаций ("Цыць на тебе! Там есть кто? Слушайте! Что вы хотели?") в ином случае вызвала бы обвинения в антисемитизме.
"много людей, в особенности евреев". В остальном эти горо-да - двойники. Провинция, но провинция живая, культурная, с университетом, с театром, с "политикой". Не душный добычинский "Город Эн", где 1905 год отдается глухим шумом за неизменной сценой. Нет, здесь идет борьба, спор. Пока вольноопределяющийся Вавич идет в полицию, другие молодые герои романа устремляются в революцию, в анархисты, в эсеры. Обеим сторонам автор дает высказаться. "Спокойно ночью спите, бай-бай? Спустили шторы и баста? А не видно вам за окном - в трескучий мороз, да-с! - стоит там городовой! Да-да, которого вы фараоном дразните... А ну тронь вас кто в темной улице - так уж орете благим матом: городовой! Яблоко на базаре стянут - городовой! Лошадь упала - городовой! Что ж вы не кричите - фараон! - позвольте спросить?" Это с одной стороны. Убедительно? Еще как. Маленький человек. Станционный смотритель. С другой: "Понимаешь, ты любишь женщину, женился, просто от счастья женился, и вот дети. Твои, от твоего счастья дети... и дети эти на табачной фабрике, в семь, восемь лет. Я сам таких видел. Они белые совсем, глаза большие, разъедены, красные и ручками тоненькими как паучки работают... Ты бы что сделал?" Тоже ведь ничего не возразишь.
Здесь, конечно, есть свое лукавство. Есть игра с читателем. Как, например, зовут героя, рассказывающего про детей на табачной фабрике? Алеша. "Ты бы что сделал?" Был другой Алеша, который, услышав об издевательстве над ребенком, не выдержал и закричал: "Расстрелять!" А ведь дальше его дорога, по замыслу автора, должна была как-то пойти - в революцию... С каким же это Алешей выпивает Саня? Кого он прячет от полиции, кому никак не переведет деньги? Другой персонаж, Семен Башкин,- тоже живая цитата из Достоевского. "Цитируется", впрочем, не только русская классика. Илья Израильсон, добрый, милый парень,- почему он не скрипач? Не пианист? Что за двусмысленный инструмент дал автор еврею, которого безнадежно любит обреченная на безумие, на гибель русская девочка? (Как называется родной город Вавича - не Гаммельн ли? А в каком городе он служит?)
Но между этими двуплановыми героями и очень ясный, никем до Житкова не описанный рабочий Филипп, которого приводит в революцию отнюдь не голод (он неплохо зарабатывает, ходит по ресторанам; кстати, жалованье околоточного надзирателя Вавича было ниже зарплаты квалифицированного рабочего), и не мечта о мировой справедливости, а... недовольство мастером, который не похвалил как надо, не оценил работу молодого токаря, не воздал ему должное.
Не хорошие, не плохие - нормальные люди, которые преследуют какие-то сложные цели, у которых идеалистические устремления смешиваются с прозаическими, и всё - с любовью, с эротикой, с щенячьими восторгами юности... Все они участвуют в какой-то не ими затеянной игре, которая к пятисотой странице книги, к концу второй части, взрывается все объясняющим кровавым кошмаром.
"Бросают что-то с балкона, валят кучами и внизу ревут, скачут - что это на одной ноге? Это брюки валят из "готового платья" - надевают брюки, скачут. И вдруг глаза упали вбок, на край тротуара,- человек лежит, тушей вмяк в камни. Искал лица - из кровавого мяса торчали волосы - борода, и вон белая ладонь из лоскутьев... Идет какой-то, шатается, раскорячился, тугие ноги: штанов много, и вдруг встал над этим. Санька видел, как мигом вздернула лицо ярость.
"
В городе, где служит Виктор Вавич, происходит еврейский погром - при прямой поддержке полиции и участии переодетых в штатское полицейских (среди них - сам Вавич). В родном городе Вавича при разгоне демонстрации пострадала (сошла с ума от страха) его сестра. Легко увидеть здесь простенький мотив "возмездия". Но на деле с героями происходит нечто еще худшее.
Погром описывается на десятках страниц, все главные ужасы ("Поклал жиденят у корыто, толчет прямо, ей-бога, у капусту...") беспощадно называются, но почти не показываются. Показывается только движение осатанелой толпы. Человеческое стадо - яростное, испуганное, бессмысленно ревя, толчется в городском лабиринте. Этому стаду противопоставляется последний, отчаянный, безнадежный человеческий, личный поступок. Некто Мамиканян, чья семья погибла во время погрома в Баку, пытается прорваться на помощь к громимым евреям - через полицейский заслон. Его пристреливают. "И улетел свет". Людей, которых описывала русская проза ХIХ века, больше нет и не будет.
Вот о чем книга. И не случайно она называется по имени не самого вроде бы главного персонажа (хотя и связывающего действие воедино). С другими героями как будто ничего не случилось. Они и не знают, что перешагнули черту и оказались в мире, адекватном использованному для их описания языку. Мире, в котором сами они уже не нуждаются в переводе. Душевные сложности им уже не по чину. А Вавич - самый несложный из всех, но все-таки человек, личность, "я" - превращается в ничто в грязь, в падаль. Его убивает женщина (женщины в этом новом, неизведанном мире сильнее мужчин), и начальство брезгливо отстраняется от его смерти, не желает ее расследовать.
Почему в качестве символа начала ХХ века избран именно погром? Житков не мог не знать статьи Жаботинского "Русская ласка" (1910), блестяще написанной, но такой же "тенденциозной", как и та заметка про "земельный национализм". Жаботинский обвиняет классическую русскую литературу в равнодушии к судьбам национальных меньшинств Империи и даже враждебности к ним. Между прочим, он возмущается "Тарасом Бульбой" Гоголя, где с пафосом, с восторгом описан еврейский погром,- "невиданный пример в мировой литературе". Не исключено, что Житков своим романом ответил другу юности. Можно, впрочем, увидеть в его книге, законченной в год принятия нюрнбергских законов, мрачное пророчество.
"большая" историческая и художественная правда в этом взгляде была. Что касается правды эмпирической... Попустительство полиции погромам было повсеместным, участие Рачковского и Комиссарова (чинов охранки, последний потом работал в ЧК) в организации погромов в 1905-1906 годах несомненно, но прямое участие переодетых полицейских - это все же эксцесс. Однако не требо вать же, чтобы автор "для симметрии" изображал эксцессы по другую сторону баррикад: например, взрыв на железнодорожном вокзале, организованный какими-нибудь максималистами-безмотивниками? Тем более что в третьей - послекатастрофной - части вполне отчетливо говорится о сращении революции с уголовным миром.
Шок, пережитый русской интеллигенцией в связи с погромами начала века, неслучаен - хотя погромы происходили и раньше: и еврейские в Западном Крае, и армянские в Закавказье. Но см. вышесказанное про николаевских солдат и крепостных. Впервые представители интеллектуальной элиты почувствовали, что происходящие ужасы касаются и их лично. Впервые они ощутили себя не защищенными от стихии насилия. Почему? Потому что городовой оставил свой пост и присоединился к бандитам.
Так начался ХХ век. Чтобы "Виктор Вавич" увидел свет, век должен был закончиться. Книга, набранная в 1941 году, оказалась "неуместной" (Фадееву хватило времени, чтобы в первые месяцы войны, под бомбами, прочитать и забраковать "талантливую книгу"). Набор был рассыпан. Почему "Виктор Вавич" не привлек внимания издателей в дни перестройки, остается загадочным. Может быть, дело именно в несовпадении жанра и фактуры, делающем книгу "чужой" и для любителей Добычина и почитателей Шаламова, и для читателя самого распространенного, "постнабоковского", эстетского типа, и, с другой стороны, для поклонников Гроссмана и Солженицына. Чтобы прочитать книгу Житкова, надо сделать усилие. Но она того стоит.
Валерий ШУБИНСКИЙ